— Ненавижу! — прошептал Гвирнус.
Этот мир был бы бесконечно пуст, если бы…
Если бы в нем не было Ай-и.
(Нет, не зря-таки его прозвали нелюдимом).
Это все страх. Страх ожидания, который хуже смерти.
«Но ведь и ты боишься. Даже во сне», — честно признался он себе.
Не оглядывайся на лес.
Он все-таки оглянулся — лес равнодушно шелестел тысячами тысяч листьев. Охотник зашагал по едва приметной тропинке к дому.
1Дом Гвирнуса стоял на отшибе, возле сумрачного леса Подножия, над которым зловещей тенью нависал Зуб Мудрости — огромная, поросшая неприступными зарослями гигантского чертополоха скала. «Черной» еще называли ее жители Поселка, ибо почти всегда была она темна и только ранним утром в погожие дни свет с востока окрашивал ее в ядовито-коричневые тона.
Немногие рисковали селиться столь близко к лесу. Лишь самые заядлые охотники и дармоеды повелители жили здесь. Да и то потому, что их не очень-то жаловали в Поселке. Одних за несносный характер, других — за разводимую ими вследствие великой лени грязь.
— И уж коли оно придет (а оно обязательно придет, тут и сомневаться нечего), пусть уж эти будут первыми, — поговаривали, теребя бороды, старики.
И были правы.
Оно приходило, и не раз, особенно по ночам, люди слышали крики о помощи, на которые отвечало разве что неистовое эхо. Но кто, кроме эха, решится подать свой голос в час охоты и примирения, когда одного шороха достаточно, чтобы сгинула добрая тысяча жизней?
А может, это были только сны?
2Они искали подходящее дерево.
Хромоножка Бо равнодушно ковырял в носу. Его большие, мясистые губы непрестанно шевелились. Серые, глубоко запавшие глазки на плоском рябом лице то и дело косили в сторону Литы, но лишь изредка в них проскальзывало что-то похожее на укоризну: мол, ты же знаешь, не со зла я, просто пошутить хотел, а то, смотри, скукотища какая, только и знаете, что прошлогодние сплетни мусолить да от страха трястись — лес, лес, а что лес? Плевать я на него хотел!
Лита тоже осторожно, с опаской поглядывала на пьяницу повелителя: а ну как обратится во что-нибудь этакое, возись с ним потом. Горшок вонючий! Вон до сих пор остатки каши на подбородке, тьфу! И как это она с вечера не приметила, что горшочек-то ну прям совсем новехонький — первейший признак, что нечисто. Что повелителем попахивает.
«Сами же нами вовсю пользуетесь, — мысленно отвечал ей Хромоножка. — Сколько нас таких… горшков да плошек, — он усмехнулся, — по вашим полкам расставлено. Это небось дешевле будет, чем настоящие покупать».
Он вытащил из носа огромную козявку; не торопясь, обстоятельно вытер палец о штаны. Лита брезгливо отвернулась. Ее муж, коротышка Ганс, подтолкнул повелителя в спину: давай-ка поторапливайся, ты, горшок с кашей, не будешь по ночам чужих жен умыкать.
«Да разве ж я умыкал? — Бо легко читал его мысли. На то он и повелитель. — Это бродяги-отшельники, они, да, умыкают; не то чтобы очень часто — в последнее время их чего-то и вовсе не видать, но случается. Вон в прошлом году забрел один, так красавицу Норку только и видели. Охмурил и глазом не моргнул. Хорошо, Гвирнус в лесу на них наткнулся. Отбил Норку, а ему вместо благодарности чуть голову не оторвали, разве ж это по-людски?»
Ганс остановился. За ним остановились и другие.
— Здесь? — показал он на росшую во дворе горшечника Гея разлапистую сосенку.
— Хлипкая больно, — проворчал Питер Бревно, — разве ж этакого верзилу выдержит?
Он поправил сползший с плеча моток веревки.
— Пожалуй, — согласился Ганс, хмуро взглянув на толпившихся вокруг сельчан. «Ишь сколько собралось. Даже старуха Гергамора приковыляла. Им что — одно развлечение повелителя вешать, а мне?..» Ганс осторожно потрогал распухшее, изрядно покрасневшее ухо: «Погорячился малость. Надо же! От повелителя схлопотал, чтоб его!»
— Извини, — сказал без выражения Бо.
«Уж и подумать ничего нельзя», — вздохнул Ганс.
Рассвело. В тусклом небе Подножия закурчавились розовые, как щеки младенца, облака. Запели птицы. Закурились над хижинами дымки. Около покосившегося забора справлял свои собачьи дела ободранный пес Вирта. С год прожил у сапожника, пока тот не помер. И нет чтоб на охоте — прямо в собственной постели. То ли грибами отравился, то ли еще чем. Только по вою пса и поняли — неладно дело. Пришли, а в хижине вонища — не продохнуть. Ну и Вирт лежит. Оскалился. Лицо мухами облеплено, язык изо рта вывалился, весь синий. А на табуретке башмак совсем новехонький стоит. На левую ногу. Питеру же и делал. Наверное, все перед смертью любовался. Жалко, что на правую не успел. Башмак-то был ого-го-го!
«Жрать охота», — думал про себя Питер Бревно, поглядывая на собаку.
— Ссыт, — задумчиво сказал как раз в тот момент, когда пес наконец опустил ногу и деловито затрусил по улице. — Гляди-ка, а вот и Гей!
— Гей, он самый. — Из распахнутого окна высунулась лысая голова горшечника. — Чего это вы с утра пораньше надумали?
— Айда с нами, — махнула рукой красавица Норка.
— Гляди-ка вас сколько, — проворчал Гей, — веревка-то зачем? — Он взглянул на ковырявшего в носу Хромоножку. — А! Вот оно что. Только не на моем дереве, Норка. У меня и своих забот хватает.
Окошко захлопнулось.
Питер зло покосился на Норку. «Гей-то завтракает небось. А мне вот Норка так пожрать и не дала. Я на голодный желудок не то что повелителя, кого угодно повешу».
— Эй, так и будем весь день стоять? — хмуро спросила Лита.
Ее большое, пухлое тело распирало невзрачное платье. Обвисшие, дряблые груди вздрагивали при каждом слове.
— А титьки-то у тебя небось ого-го-го! — усмехнулся Питер, поглядывая на ее глупое, изрытое мелкими оспинками лицо. — Ладно, идем. — Он смачно сплюнул себе под ноги. — Куда это?
— Ну не в лес же! Туда. — Питер ткнул пальцем в сторону хижины Гвирнуса.
— К дубу?
Питер кивнул.
— Не даст он вам свой дуб поганить, — прошамкала где-то за спиной Гергамора.
— Как же! Спросили! — пробормотал Питер. — Его и самого того… давно пора.
В животе урчало.
3Глаза Гвирнуса были закрыты, но дыхание сбилось. «Уже не спит», — поняла Ай-я. Она хорошо знала мужа и потому торопливо отстранилась от него. Пробуждался Гвирнус беспокойно; обыкновенно приходил в себя не сразу, а сначала садился на кровати, нервно тряс лохматой головой, все еще находясь во власти тягучих снов. Ай-я окликала его, и он, уронив пару-другую грязных, тяжелых, как камни, слов, вдруг возвращался к ней — родной, любящий, нежный. Ловил ее укоризненный взгляд.
