Наверное, со стороны все вышло очень красиво: колыхнулись рыжие кудри, я, как в замедленной съемке, повернулась и лучезарно, почти прощая, улыбнулась.
— А теперь, котик, ты послушай меня.
С момента нашей встречи и до нынешней секунды я в этих глазах увидела многое — и целеустремленность, и злобу, и торжество, и печаль, и холод. Теперь пришел черед изумления, сменяющегося страхом. Как будто Петька уже обо всем догадался, просто слов еще не нашел. Как будто теперь он смирился, не я, но еще не сообразил, с чем именно. И все же и страх, и сходные ему чувства исчезли, уступили место откровенной насмешке.
— Карма. Милая и талантливая Карма… ты мне сейчас поведаешь, что искусно, пока я разглагольствовал, успела влить в мой кофе некоторое количество яда? О, это будет очень мило с твоей стороны.
Кого я недооценила — Андрея, испугавшегося за целостность собственной шкуры? Или незадачливого Петра Веселовского, о существовании которого я, в общем-то, даже не догадывалась? Бедный жадный Петька, так стремящийся вырваться из своего кокона посредственности, мне, право, даже жаль тебя. Ты ведь все равно повелся, повелся как глупый мальчишка, ты совсем забыл, читая мою характеристику, что я очень часто подмечаю несущественные, на первый взгляд, мелочи. Ты терпеливо ждешь признания мною поражения, обсасываешь свою дорогую ручку и начинаешь немного нервничать, не понимая, почему я тяну с ответом. А мне просто нравится наблюдать за зарождением растерянности в твоих глазах, за тщательно скрытой, но все равно прорывающейся борьбой, в которой твоим главным противником выступаешь ты сам. Ты начинаешь метаться, судорожно перебирать в уме все произошедшее, высчитывать, где мог допустить досадный промах, но не находишь. Ты вроде даже успокаиваешься, но снова напарываешься на мой взгляд, непроизвольно щуришься, выдаешь волнение вздрагиванием венки на виске, однократным подергиванием пальцев. Знаешь, Петька, я могла бы ждать так еще несколько минут, молча и просто наблюдая. Но мне скучно, мне снова скучно.
И поэтому я просто спрашиваю:
— И что ты сейчас делаешь?
Петька теряется еще больше от столь неожиданного вопроса. Он отнимает от губ обслюнявленный «Паркер», не замечая тонкой и блестящей провисшей ниточки, смотрит на черное покрытие, на золотое перо, и замирает, пораженный еще не знанием истины, но ее предчувствием.
— То есть… — он настолько ошеломлен, что не может произнести свою догадку нормальным голосом, лишь сдавленно сипит.
И я усмехаюсь, жестко и коротко, бессердечным плевком.
— Ты и в школе сгрызал ручки, мой друг. Знаешь, Петь, ты так демонстративно вел меня к возможности влить яд в твою чашку, так беспечно ставил ее на стол и отворачивался, что только полная кретинка не смогла бы сообразить о твоих намерениях. Ты поправь, если я ошибусь. Ты желаешь заполучить образец препарата, отдать его неким своим доверенным лицам для изучения, а в дальнейшем устранить Андрея. Так?
— Нет! — Рявкнул Веселовский и уже спокойнее добавил: — Ты блефуешь.
Да, блефую. Однако, судя по твоей реакции, своим блефом очень точно попала в цель, прямо-таки в яблочко.
— Я тебя обрадую, Петька. Образец уже есть — в твоей крови, — и в дополнение кидаю недвусмысленный взгляд на ручку с золотым пером.
— Но… но как? — Он даже не спорит, лишь сереет лицом и судорожно хватает ртом воздух.
— Мой маленький секрет, — хмыкаю я в ответ.
У меня всегда есть запасные пути, я всегда стараюсь продумывать каждую операцию до столь незначительных мелочей, что иногда даже самой себе кажусь параноиком. Но такова моя работа, она не терпит погрешностей и оплошностей, ибо цена каждой может оказаться слишком высокой, а расплата — непомерной. Я не готова расстаться со свободой, мне дорога моя жизнь, пусть и ненормальная, но насыщенная и полноценная. Именно поэтому под моим широким браслетом, так удачно вписавшемся в образ беспечной и ветреной девчонки, нередко находится инсулиновый шприц, содержащий две дозы препарата. И одну из них ты, акула бизнеса, подрагивающая от предвкушения победы, благополучно слизал, поддавшись дурной привычке.
— Ты блефуешь! — Повторяется Веселовский.
Я пожимаю плечами:
— Можешь не верить, жизнь-то твоя.
И тут он взорвался, рванул неконтролируемой бомбой, бросился вперед, нацелив кулак в мое лицо.
Я легко увернулась, кулак проехал по стеклу. Нет, солнышко, уже слишком поздно, твоя нервная система стала сдавать, безнадежно проигрывать. Я уже вижу, как тяжелеют твои веки, как теряют остроту и слаженность движения…
Второй удар оказался даже не ударом, я и боли-то не почувствовала. Просто как-то неловко отшатнулась, приложилась затылком к чему-то холодному и слегка прогнувшемуся. Я взмахнула рукой, желая стереть с губ внезапно проступившую горячую влагу, но остановилась, заметив, как стали очень медленно расширяться твои глаза. Также медленно, будто преодолевая что-то неведомое, стал раскрываться рот, демонстрирующий великолепные зубы, потянулись ко мне, будто вязнущие в киселе, руки, заскребли по воздуху растопыренные пальцы. Ты весь, каменеющий, подался ко мне, но не смог. Препарат, детка. Это все препарат с игривым названием «Ключик».
Звезды. Удивительные, пленительные, мерцающие. Они ринулись навстречу, они вознесли меня и пустили в свои чертоги. Они разогнали непроглядную тьму и тихим звоном далеких струн стали повествовать мне обо всем на свете, от мига создания Вселенной до мига ее бесславной кончины. Они кружили алмазной пылью. Они завораживали серебряной стружкой, они, смеясь, играли со всем спектром цветов, перетекая из белой невинности в солнечные брызги и алую любовь, в свежесть зелени и синеву небес. Они рассказывали, они то почти умолкали, то заглушали собой все мироздание, они приближались то невероятно близко и остро покалывали лучиками мою кожу, то терялись в далекой и невероятной черноте, отстраняясь от меня на миллионы и миллиарды световых лет. А потом возвращались, продолжая мелодичным переливом раскрывать мне все таинства законов природы, все ее непостижимые секреты. И я внимала, жадно, ожесточенно, боясь пропустить хотя бы звук. Я слушала, я верила, я впитывала все в себя, и уже сама неслась звездой в бесконечных завихрениях, сама стремилась к объятиям древних волн, без устали поющих свою песнь, сама пьянилась свежестью и солью, сама растворялась в небытии, как положено рано или поздно раствориться любому тварному существу, я сама…
…очнулась. Очнулась?
Похоже, что я все-таки очнулась от какого-то странного сна… вернее, от… как же мне… нет, все не то, все как-то неправильно. Почему я так боюсь открыть глаза? Почему я страшусь пошевелиться? А, потому что все тело затекло, наверное… Нет. Так, дышим ровно, слушаем, пытаемся сориентироваться. Что я слышу? Ничего. Неправильный ответ. Я все-таки улавливаю, пусть и с трудом, но отдаленный слабый гул и чье-то мерное дыхание. Свое? Нет, не только свое, кто-то есть еще. Что я чувствую? Взгляд, похоже, напряженный. Ну правильно же, я ведь не одна. Что еще? Мягкость и тепло постели, приятное прикосновение тканей. Такое прикосновение в гостиницах не встретишь, но и дома или у Андрея они тоже иные. Я у клиента? Вероятно. Что еще? Боль. Много боли. Твою же мать, как больно! Эта проклятая боль выдирает из меня совсем не те слова, которые нужно произносить, она выталкивается из меня нечленораздельным протяжным стоном. Приходится совершать усилие, поправляться, с наигранной бодростью шутить:
