Она почувствовала прикосновение и увидела, как его рука нежно гладит ее кожу, слегка шевеля светлые волосы. Теплота в животе усилилась. Лаодика потянулась и начала развязывать завязки на доспехах Аргуриоса. Он схватил ее за руку.
— Ты — дочь царя, — напомнил микенец.
— Ты не хочешь меня?
— Я никогда ничего не хотел так сильно за свою жизнь, — его лицо покраснело.
— Царь никогда не позволит нам пожениться, Аргуриос. Он прикажет выгнать тебя из города. Мне невыносима эта мысль. Но у нас есть это мгновение. Это наше мгновение, Аргуриос!
Он уступил. Еще ребенком Лаодика помогала Гектору раздеваться и снимать доспехи. «У меня немного талантов, — подумала она про себя, — снимать доспехи — один из них». Ее онемевшие руки развязали застежки, и Аргуриос снял доспехи.
Отстегнув меч и отложив доспехи, он повел ее к камням рядом с гробницей Илоса, они легли вместе на траву. Аргуриос поцеловал ее, и долгое время они не двигались. Взяв его руку, она притянула ее к своей груди. Его прикосновение было нежным — более нежным, чем ей сейчас хотелось. Ее губы надавили на его губы, Аргуриос жадно поцеловал ее. Руки микенца стали более настойчивыми, он попытался стащить с нее одежду. Лаодика подняла руки, и Аргуриос снял ее платье. Вскоре они оба оказались обнаженными. Она наслаждалась теплотой его кожи, чувствуя под своими пальцами твердые мускулы. Потом пришла боль, и Лаодику охватило невероятное чувство — она стала единым целым с мужчиной, которого любила.
Потом она лежала разгоряченная, переполненная радостью и удовлетворением, ее переполнял стыд и веселье. Лаодика медленно почувствовала траву и неровную землю, касающуюся ее спины. Девушка положила голову на плечо микенцу. Аргуриос молчал. Лаодика повернулась посмотреть на него, решив, что он спит, но микенец смотрел на небо, его лицо, как всегда, было печально.
Лаодика внезапно испугалось. Аргуриос сожалеет о случившемся? Теперь он ее оставит? Он повернулся посмотреть на нее. Заметив ее взгляд, микенец сказал:
— Тебе больно? Я причинил тебе боль?
— Нет. Это было чудесно. — Чувствуя себя глупо, но не в силах сдержаться, призналась Лаодика. — Это была самая удивительная вещь, которая когда-либо случалась со мной. Служанки рассказывали мне… — Она замолчала.
— Рассказывали тебе что?
— Рассказывали мне… рассказывали мне, что это больно и неприятно. Было немного больно, — призналась она, — но не неприятно.
— Это не было неприятно, — повторил он, улыбнувшись. Затем Аргуриос снова ее поцеловал, долго и нежно.
Она лежала на спине, все ее сомнения исчезли. Его глаза сказали ей все, что ей нужно было знать. Лаодика никогда не была так счастлива. Она знала, что запомнит этот момент на всю жизнь. Внезапно девушка села — шаль упала с ее обнаженной груди — и показала на восток. Огромная стая молчаливых лебедей, размахивая своими белоснежными крыльями, летела над городом к морю. Лаодика никогда не видела раньше больше двух лебедей вместе. Девушка была поражена видом сотен огромных птиц, летящих над ее головой и на секунду заслонивших, словно живое облако, солнце.
Лаодика и Аргуриос молча наблюдали, как стая лебедей, повернув на запад, наконец, исчезла в сером тумане на горизонте.
Девушка почувствовала, как что-то коснулось ее голой ноги, и посмотрела вниз. Мягкое белое перо упало ей на ногу и лежало, словно всегда там было. Лаодика подняла перо и показала любовнику.
— Это знамение? — спросила она.
— Птицы — это всегда знамение, — тихо ответил микенец.
— Мне интересно, что это значит.
— Когда появляются лебеди, это к жизни, — сказал он, прижав к себе. — Это означает, что мы никогда не расстанемся. Я завтра поговорю с твоим отцом.
— Он не захочет тебя видеть, Аргуриос.
— Думаю, захочет. Меня пригласили на пир в честь Гектора завтра ночью.
Лаодику удивили его слова.
— Почему? Ты же говорил, что не знал Гектора.
— Я повторил то же самое посланнику, который пришел в храм два дня назад. Он рассказал мне, что царевич Агатон потребовал моего присутствия.
— Он еще что-нибудь сказал?
— Ничего, кроме грубой лести, — усмехнулся Аргуриос.
Девушка засмеялась.
— Того, что ты — великий герой и воин, достаточно, чтобы тебя пригласить на пир?
— Что-то вроде этого, — подтвердил он.
— Этим приглашением тебе оказали большую честь. В семье царит раздор. Мой отец обидел многих своих сыновей, которых там не будет. Антифон теперь не в фаворе, как и Парис. Есть и другие. — Она вздохнула. — Даже в такое время он играет с человеческими чувствами. Ты, действительно, думаешь, что он послушает тебя, Аргуриос?
— Я не знаю. Мне нечего ему предложить, кроме моего меча. Но меч Аргуриоса имеет кое-какую ценность.
Лаодика наклонилась к нему, ее руки коснулись его тела.
— Меч Аргуриоса имеет большую ценность, — заметиоа она.
Антифон с ужасным предчувствием наблюдал из верхнего окна, как его гость ушел. Он повернулся к очагу, где на тарелке остывала копченая рыба и кукурузные лепешки. Царевич, чавкая, съел немного рыбы и запил ее глотком крепкого вина, сладкого и густого. Страх Антифона немного прошел, но он знал, что он вернется. Царевич попался в собственную ловушку.
Ему всегда нравился Агатон, он им восхищался. Хотя братья родились от разных матерей, они были почти ровесники и дружили с детства. Они даже были похожи внешне — у обоих были светлые волосы и голубые глаза. Гости мегарона часто путали троих старших сыновей Приама — Гектора, Агатона и Антифона. Царевич поморщился, вспомнив слова Приама: «Они похожи внешне, но совершенно разные по характеру. Запомните: Гектор храбрый, Агатон хитрый, а Антифон глупый!» Его гости засмеялись из вежливости, а царь, холодно улыбаясь, наблюдал за реакцией мальчиков.
Антифон знал, что он не глупый. За прошедшие годы царевич понял, что он умнее, чем большинство людей, которых он знал. Именно Антифон первым догадался, что выгодней поставлять вино из Лесбоса, чем выращивать виноград в северной части города, которая лучше подходила для пастбища. Продажа хороших лошадей в страны по всему Зеленому морю принесет Приаму больше прибыли, чем торговля вином. Именно Антифон предложил осмотреть царскую казну и составить перепись сокровищ на египетских папирусах с помощью письма, заимствованного у хеттов.
Однако Приам со своим жестоким чувством юмора сделал Полита своим советником, а толстого Антифона назначил отвечающим за лошадей. Царевичу отлично было известно, что люди смеялись, слыша, какую должность он занимает; очень немногие пытались это скрыть. Прошло много лет, прежде чем Антифон смог оседлать лошадь.
