Слова падают в небытие, произносимые лишь себе и для себя, вновь не требуя ответа — лишь отсутствия возражений. Озарение приходит внезапно, — закономерный результат ненужного на первый взгляд анализа сплетения ходов.
— Скажите мне, лорд, хоть одна из ситуаций, в которых вы помогали мне, не была создана искусственно? Доставьте мне эту радость…
— Я никогда, слышишь, никогда не стал бы подвергать тебя риску, который чуть не стоил тебе жизни, — горящий обидой взгляд, слова, процеженные сквозь сжатые зубы. Что ж, отбой. Это был чужой ход, соглашусь.
— Итак, в больничный бокс отправили меня не вы? И тем не менее блестяще воспользовались этим. Браво, я всегда признавала ваш незаурядный ум, — скрещенные на груди руки чуть подрагивают от тяжести вдруг данных ответов, которых в глубине своей слабой души я надеялась не получить. — А знаете, что оказалось, наверное, решающим фактором? То, что мне пришлось бороться за свой блок. Мне ведь тогда очень, очень нужна была помощь…
— Тебе нужно было всего лишь вспомнить, что можешь бороться.
— Значит?…
— Да. Я.
И тишина. Очередная пауза в рваной, неровной, кажется, последней партии. Он не хочет признавать, что ошибся, да и так ли это… Какова цена осознания, что воин остался воином? Мой противник не превосходит меня как игрок. Но в игре важен счет, и он делает это лучше. Только это уже потеряло значение…
Наверное.
Пустота заполнилась ответами, я закрываю последние петли узора. Это правильно. У каждой игры должен быть финал, даже если победа неотличима от проигрыша.
Кажется, он видит это.
— Ким, не надо. Пожалуйста… — в этом голосе сплетаются из ниоткуда призраки боли, которой не существует. Крылатые змеи взмахивают перьями и начинают завораживающий танец иллюзий.
— Вира, Эрик, Вира… — моя игра окончена, и, какова бы не была следующая, ни один ход уже не повторить и не вернуть из отбоя. И больше ходов не будет.
— Ким… Не уходи… — обреченный, потерянный шепот раздваивает эхо, вырывает и уносит, чтобы раствориться в тишину. В иллюзии хочется верить. Хочется — до истекающего слезами и пустотой сердца. Верить в голос, в бледность, видную даже сквозь смуглую кожу, в бескровные губы, шепчущие слова, в которые невозможно было бы не верить, будь они сказаны другим. Во взгляд, которому не нужны были никакие слова. Которого хватило бы любой женщине мира.
Боги, как хотелось верить… Как хотелось рыдать не нужными никому слезами. Но… Лишь крылатые змеи. Лишь воздух, окрашенный мечтами и гибкими ребрами формы. Иллюзии…
Последний ход. Последняя незакрытая петля узора. Последний жест, в котором поднимается рука — и отталкивает прочь с дороги, маячащей где-то за чужой спиной. Тягучий вздох, будто воздух внезапно стал стеклянной крошкой. Закрываю глаза.
Рука негнущейся плетью падает вниз, хлопнув по боку. Следом падает он. На колени.
— Не уходи…
— Нет.
Иллюзии…Туманные мороки будущего и настоящего, то, чего нет, не было. И никогда не будет. И взгляд, и голос, и руки, лихорадочно сжимающие мои ледяные пальцы — все… иллюзия действия, то, чего не было и нет. Это была достойная попытка. Но…
— Ким… — в голосе слишком много боли, чтобы я могла слушать. А в глазах, что смотрят на меня не отрываясь… — Не оставайся на станции. Механизм уже пришел в движение, и даже я не смогу его остановить. Команда отдана, и оппозиция Центра начнет действовать в ближайшие недели. Ты можешь погибнуть…
Лихорадочный шепот эхом отражается в сознании, не задевая, не влияя на мысли.
Я ухожу. Закрыв глаза, зажав уши, слепая и глухая дочь реального мира, ухожу, потому что…
* * *
За стеной слышалась музыка, смех, может быть, разговоры… Не знаю. Не помню…
Круглые иллюминаторы смотровой галереи смотрелись провалами в ночь, черные, слепые колодцы…
Война.
Чем дальше, тем реальнее становились несколько фраз, мелкие бусинки слов собирались в ожерелья, норовящие задушить.
Я вспоминала, сопоставляла, анализировала, понимая, что Корпусу не выиграть войны против своего создателя. Насколько мизерной частью его сети являются те лаборатории с полусотней кораблей-разведчиков? И что еще есть в запасе? А — есть, хотя безоговорочной поддержки армии Центра, сильнейшей армии Союза, хватило бы за глаза. Ставить ли под сомнение, что эта помощь будет оказана? Будет, или Филин перестал быть самим собой.
Или — перестал?…
Перед глазами плотным кружевом сплетаются нити чужих планов, и даже сейчас я не могу не поразиться их точности и выверенной красоте. «Всего, чего ты хотела по-настоящему, ты добивалась». Я — нет. Моя жизнь — цепь ошибок и неверных путей. Филин же с рождения допустил, похоже, лишь одну ошибку — ставшую его почти смертью.
Теперь он допустил вторую. И всему имя — случайность…
Как же так вышло, о жестокая богиня судеб?
Значит, вышло… Значит, должно было быть. Если боги раз за разом вмешиваются в твой путь, значит, он лежит не туда…
Филин, легендарный гений и смертный, очень смертный человек. В прошлой жизни мне не довелось даже увидеть его лица — амулеты скрывали его так же, как и сейчас. Теперь, впрочем, я знаю, почему…
Ничего не изменилось. Ни лицо, ни голос, год назад чуть не сведший с ума, ни суть. Ты все так же играешь слабыми волей пешками, так же вершишь судьбы мира. Кто дал тебе это право?…
Вы и ваши боги! Жаждущие крови, слез и смертей.
А я не хочу.
Слишком много этого было в моей жизни, с рождения поставленной в слишком жесткие рамки, чтобы я смогла выбирать. А теперь — могу. Но…
Ты играл со мной. Сколько было нас — сломанных кукол, стоящих на службе нелепых идеалов чужого мира? Менее значимых, менее громких, тех, о которых не вспомнят уже через сотню лет?… Сколько еще папок хранят ваши сейфы?
Этого НЕ БУДЕТ. Не будет больше никогда. Не будет больше танца иллюзий, не отличимых от лжи. Не будет сломанных судеб и искалеченных душ. Ни со мной, ни с другими.
Ничего не изменилось. Но изменится.
Слез нет. Вместо них моя душа рыдает пустотой и колкой горечью. Холодные прутья чужого расчета с нанизанными на них ходами, ювелирно пригнанными действиями и мыслями, стоят перед глазами. Как легко повелевать движениями наших слабых сердец…
Даже на пороге проигрыша он не сдался. И леди Игра почти оправдала ва-банк… Но. Но…
Этого не будет больше никогда. Не будет сломанных судеб и искалеченных душ.
Ни со мной, ни с другими.
Взгляд скользит по негостеприимно закрытой двери, за которой цветет праздник. Пальцы касаются переговорника, набирая мне одной известный номер, зная, что на этот звонок ответят в самой густой толпе. И голос, звучащий в микрофоне отстраненным эхом:
