— Слышать?
— Да.
— Как?
— Я… я не знаю. Любой из Стаи способен дотянуться до вожака рассудком.
— И ты сейчас можешь поговорить с кем-то из своих?
— Нет, — Белян покачал головой. — Говорить не могу, только послать мысли. Это… как… я не сумею объяснить. Я не вру! Я не знаю! Они будто слышат, о чем я думаю, видят моими глазами… — Полонянин тараторил, надеясь, что сидящий напротив человек не подумает, будто его пытаются обмануть.
— Покажи, как вы это делаете. Я смогу услышать твои мысли? — подался вперед обережник.
Ходящий побледнел:
— Не знаю… могу попробовать… — Его лицо застыло, взгляд стал тяжелым.
Пленник пристально смотрел в глаза Охотника. Миг, другой, третий… по лбу и вискам катились частые капли пота, они сбегали по скулам, падали с подбородка.
Впусте.
— Не получается, — наконец глухо сказал юноша, — ты меня не слышишь.
Мужчина кивнул. Он ничего не чувствовал. Лишь видел, что кровосос не врет.
— Как вы обращаете людей? Как обратили тебя? Как вы кормитесь? Говори.
— Вожак не позволяет Стае грызть людей. Кровь Осененного заменяет кровь человека. Раз в луну я кормлю каждого. Крови нужно немного, если Стая небольшая. Если большая, одному Осененному не справиться. Меня обратили после того, как вожак понял, что его Стая слишком разрослась и в одиночку ее не прокормить.
— А как кормятся Осененные?
Кровосос уронил взгляд под ноги, отчего окончательно превратился в провинившегося мальчишку:
— Людьми.
Обережник усмехнулся, встал из-за стола, прошел туда-сюда по покою, остановился напротив полонянина и произнес:
— Ты говорил, если человека не выпить, он становится кровососом. Верно?
Ходящий кивнул, по-прежнему избегая смотреть на собеседника:
— Да. Если выпить досуха — умрет и станет упырем. Если нет — обратится. Чаще те, кого так обратили, становятся Дикими. Навроде упырей. Безмозглыми. Живут одной повадкой и голодом. Рядом же нет вожака, который научит, даст войти в разум.
— А если вожак есть?
Пленник горько улыбнулся:
— Научит всему. К тому же хороший вожак кормится, не убивая. Если, когда пьешь, отпустить Дар, человек не обернется. Все не так, как ты думаешь. Я ни разу не убивал людей. Мой вожак — тоже. Первый раз, когда я охотился, он был рядом, чтобы… ну… чтобы я не потерял рассудок, не загрыз девушку.
— Расскажи про вашу охоту. Я хочу знать.
— Можно я сяду? — Ноги юношу уже не держали, а от опасной близости Охотника его стыдно колотило крупной частой дрожью.
— Сядь.
Белян, словно подрубленный, рухнул на лавку, облизал пересохшие губы и, опустив глаза в пол, начал рассказывать:
— Первый раз всегда охотишься с вожаком. Год должен пройти после обращения. Чтобы переяриться, в ум прийти. Мы вышли на девушку в брусничнике. Я позвал ее, и она подошла. А потом я… ну… укусил. Мне было разрешено сделать три глотка. Это… сложно — остановиться. Очень сложно. Но если вытянешь все до капли, человек ведь умрет. И станет упырем. Я отпустил Дар, но сделал четыре глотка. А потом вожак меня оттащил. Первый раз почти никто не справляется… Девушка не плакала. Она будто спала, но с открытыми глазами. А потом я затворил ей ранки, мы отошли, и я разбудил ее. Перестал удерживать Зовом. Она очнулась и… все. Ушла дальше собирать свои ягоды.
— Человек ничего не помнит? — уточнил Глава.
— Нет, ему просто кажется, будто закружилась голова, а потом… будто перестала.
— Ты сказал, что затворил раны. Ты умеешь лечить?
Юноша хлопнул глазами:
— Все умеют лечить, господин…
Глава и Посадник переглянулись.
— Все?
— Да. И мы, и оборотни. В ком горит Дар.
Неужели они ему не верят? Почему? Он же правду говорит!
Обережники снова посмотрели друг на друга.
— Ты можешь сейчас услышать кого-то из своей Стаи? — повернулся Глава к пленнику.
Белян вздрогнул, словно его ударили. Впервые в душе всколыхнулось упрямство. Впервые страх перед Охотниками отступил под натиском еще большего страха — страха совести.
— Нет! Не могу! — но сказал это слишком поспешно. Не поверили.
— Не можешь? Или не хочешь? — Ратоборец мягко шагнул вперед.
— Не могу… я… они… — Юноша сжался на лавке.
— Когда его кормили, Нэд? — спросил Глава, не отводя тяжелого взгляда от пленника.
— Седмицы три назад. Приказал конюху порезать руку. Нацедили чуть-чуть.
— То есть до исхода его луны осталось семь дней?
— Да.
— Сдается мне, нет нужды кормить его и дальше. Да и вообще… зачем он нужен? — спросил обережник.
Из зажмуренных глаз пленника покатились слезы, а потом он судорожно всхлипнул и разрыдался:
— Я все рассказал! Все!
Глава стоял напротив, скрестив руки на груди. При мысли о том, сколько жизней эти самые руки уже отняли и сколько еще отнимут, полонянина обуял слепой ужас.
А человек тем временем равнодушно сказал:
— Верно. Потому я и спрашиваю: на кой ляд ты нам теперь сдался?
Рыдания Беляна стали еще надрывнее.
— Ты не хочешь делать то, что приказывают, — объяснил ему мучитель. — Зачем в таком случае тебя кормить?
Обережник склонился над жертвой, на кончиках пальцев вспыхнуло голубое сияние.
— Ты или будешь
жить
предателем, или
умрешь
предателем. Выбор скудный.
Юноша в ответ спрятал лицо в ладонях, только чтобы не видеть ослепительного сияния Дара.
— Господин, не убивай меня, не убивай! Я ни в чем не виноват! Я не хотел таким становиться! Я никого не трогал и не мучил. Мы шли в Лебяжьи Переходы!!!
— Куда? — Ратоборец отступил на полшага. — Куда вы шли?
Пленник заговорил, и гнусавый от слез голос сквозь судорожно стиснутые ладони звучал глухо:
— В Лебяжьи Переходы. Мы хотели там укрыться… от… от вас. Говорят, там много Осененных, и с ними сильный вожак. Мы хотели жить!
— Лебяжьи Переходы? Где это? Ну?! — Человек снова навис над Ходящим. — Где?
— В лесу! — заверещал Белян, ослепленный разгорающимся огоньком. — В стороне от Верхополья! Люди туда не ходят, там оградительная Черта!!!
Он почти визжал, и мужчина влепил ему затрещину. Рука у Главы была тяжелая. Мальчишка дернулся и замолчал.
— Прекрати орать. Что за оградительная Черта?
— В Лебяжьих Переходах много Осененных, там, говорят, глубокие пещеры, где можно жить, не боясь солнечного света. Туда уходят такие как мы. А вы… вы туда не можете попасть, Черта не пустит. Но я не знаю, правда ли это. Может, и вранье! Мы шли туда, вели свою Стаю. Хотели укрыться!
Обережник молчал, а мальчишка продолжал тараторить:
