А губы повторяют одно:
— Слава!
Ырхыз вдруг обернулся и взмахом показал куда-то вперед, в снежно-белую завесу. А в следующее мгновенье свистнул, глупо, по-мальчишески и, хлестанув коня по шее, взял в галоп.
— Чтоб тебе… — начал Кырым, но осекся, поднял воротник плаща и, сунув руку в кошель, швырнул в толпу горсть монет.
Урлак последовал его примеру. Даже Морхай не спешил догонять.
Наверное, им и вправду было бы легче, если б Ырхыз умер. Всем было бы легче, пусть не все это понимают.
А слева и справа, спереди и сзади, благодарностью за рассыпанную медь, неслось:
— Слава!
О да, слава тебе, светлейший Ырхыз, владетельный князь Аррконы, Юкана и Таври, победитель и побежденный, есть ли смысл в жизни твоей?
А в смерти?
Увидеть во сне белого коня — к разрешению от бремени. Солового — к скорой свадьбе. Каурого — к богатству. Гнедого — ко встрече с человеком, от которого многая польза будет. Каракового или вороного — к переменам. Но берегись увидеть коней старых, больных либо гибнущих, а тако же масти серой, бусой или мышастой, ибо они беды предвещают.
«Истолкование снов вещих», харус Рунгы.
А не устроить ли нам байгу?
Фраза столь часто используемая, что приписывать авторство кому-либо одному не является целесообразным.
Нога коснулась поточенной короедами доски, замерла, позволяя полюбоваться узкой ступней с поджатыми пальчиками, и снова исчезла в груде меха. Следом из серой, отсыревшей за ночь рухляди, показалась ладонь, тоже узкая. Обкусанные ноготки беспомощно царапнули дерево, но так и не добрались до затянутого изморозью окошка кареты. Правда и без того, холода под мех принесло изрядно.
— Прекрати, — буркнул Бельт, вздрагивая от прикосновения.
— Просыпайся.
— Зачем?
— Просто. Просыпайся и все. — Ласка перевернулась на бок и, устроившись на плече, заявила: — Когда ты спишь, время уходит.
— И что?
— Оно в никуда. А я этого не хочу. Это раньше мне все равно было: уходит и уходит…
Вставать все же придется. Скоро совсем рассветет, и, повинуясь установленному Оком ритму, придет в движение бестолковый лагерь. Проснется Майне с ее ненавистью, которую она и не пытается скрывать. Продерет глаза Орин и снова будет жаловаться на то, как свербит лицо от камовской мази. Оживет Хэбу с его неловкими утешениями и верой в непонятное чудо.
А терпение не безгранично. Скоро совсем перетрется и лопнет, хлестнув по всем плетью. Или брааном.
— Что, опять? — Ласка провела пальцами по шраму, который эти прикосновения принимал с благосклонностью, переставая зудеть и ныть.
— Ничего. Что там не так со временем?
— Ничего, — в тон ответила она, но тут же пояснила: — Теперь я знаю, что хорошее время уходит быстро. Плохое — наоборот, поэтому кажется, что его больше. А я не хочу, чтобы то время, которое с тобой, уходило.
— Хорошее, значит?
— Да.
И вправду хорошее, случайное, такое, которое выпадает нежданным даром Всевидящего и в одночасье убирает вопросы, оставляя лишь одно желание — жить. Несмотря и вопреки, здесь, сейчас и дальше, продляя это внезапное чудо до бесконечности.
Впрочем, если разобраться, ничего-то в Ласке чудесного нету. Ее и красавицей-то не назовешь: слишком тощая, слишком плоская, слишком угловатая. Острые колени и локти, острый хребет с выступами, впадинками и гривкой рыжего пуха, острые треугольники лопаток — правая чуть выше левой; а смуглую кожу украшает белый шрам.
— Откуда? — спросил Бельт, он давно собирался, да все забывал. А теперь вдруг вспомнил и, нащупав на гладкой коже знакомую линию, обрадовался, что она есть и можно еще немного потянуть время. Шрам — достаточно веская причина, чтобы лежать и слушать.
— На гвоздь напоролась. Давно, еще в детстве. Помню, крови было… А Морхай испугался, что умру. Он не виноват был, я сама тогда упала.
— Морхай — это брат?
— Да. Ему крепко досталось, я говорила, что он не виноват, а отец все равно… Тоже хорошее время было, жалко, что ушло. У меня вообще много чего хорошего ушло.
Кожа у нее по цвету отличается: на спине темная, с россыпью веснушек, а на животе бледная, прозрачная до того, что видны сосуды. И оставшиеся после переделки синяки: долго сходят, особенно один длинный, выделяющийся на ребрах лиловым пятном.
Про Ласкины синяки думалось легче и проще, чем про обещания Хэбу и перспективы, о каковых тот твердил с завидным упорством. И бледнел явно и заметно, уже не стесняясь проявления такой слабости. Хэбу надеялся на какое-то чудо, но на волшебство пока везло лишь Бельту, пусть даже с виду оно неказистое. Но с ним дышать стало легче и в кои-то веки появилось нечто, кроме привычной необходимости куда-то нестись по приказу, убивать, выживать, хоронить мертвых, выволакивать раненых, только чтобы потом снова хоронить; кроме мыслей, что в общем-то когда-нибудь и его также в овражке присыплют землей; кроме страха остаться калекой и пополнить ряды нищих, кроме…
— Не думай о том, о чем ты сейчас думаешь. — Ласка потерлась щекой о плечо и, лениво потянувшись, зевнула. — Это нехорошие мысли. И старого сморчка не слушай. Нельзя доверять наир.
А сама щурится, узкие глаза проблескивают хитрой зеленью, а пальцы, уже отогревшиеся, вырисовывают на коже знакомые узоры. Ну кошка лядащая!
— Что? — мурлыкнула она на ухо. — Я же говорю, нельзя доверять наир…
Когда Бельт все же выбрался из кареты, Око разгорелось достаточно, чтобы пробиться сквозь облака и залить долину Гаррах тускловатым светом. Тот собирался полосой яичной желтизны над щеткой далекого ельника, рассыпался по сугробам, скользил по зубцам крепости Вед-Хаальд, шелкам шатра Ум-Пан и стенкам кареты.
Стихийный лагерь начинался у самого въезда в долину с костров и разбросанных в беспорядке палаток, повозок, фургонов; с людей и лошадей; волов и бродячих собак. Лагерь тянулся по левому берегу реки, порой выползая на серый плотный лед или взбираясь на крутые берега, тонул в сугробах и топил снег ногами да горячим дыханием толпы. Лагерь по дуге огибал деревянную постройку, прозванную Замирным Домом, и кольцо из разноцветных шатров, окруживших её. Добирался он и до Вед-Хаальд, останавливаясь локтях в трех от порушенной стены. Ближе подходить люди опасались.
Где-то под снегом лежали останки прежней фактории, а рядом, как пить дать, широкие канавы, в которых прикапывали умерших. Тех, кому повезло быть похороненными. Чуть дальше, уже на выезде из долины, другие канавы — это для тех, кто умер не сразу. Верно, были и еще ямы, которые протянулись вдоль тракта, по обочинам, подкармливая серую придорожную траву. Но немногие вспоминали о них нынче… Сегодня Око улыбалось, глядя вниз, на Гаррах, Вед-Хаальд и Замирный дом.
