Так им и надо. Торгаши! Тут байга затевается, каковой в этих краях никогда не было! И если бы Всевидящий ко всем прочим благам одарил Шоску конем, хоть бы самым захудаленьким, как Сивуш дядьки Завьяла, а лучше бы, чтоб как Бархатка, которого Сарыгу на Усыпины подарили, он непременно попробовал бы.
А Сарыг-нане пойдет, точно пойдет.
Сарыг — наир. А Шоска — ак-найрум и коня у него нету.
— …помилуй, четверть «кобылки» за локоть? — донесся слева визгливый голосок. — Да я и по десять «жеребчиков» не возьму! Кто ее у меня потом купит? Передайте, что…
— …а я говорю — ненадолго, замирение-то. Не с этими, так с другими пособачимся. Тегин-то молодой, горячий, куда ему в мире жить? А значит, поведет. Ну не на крыланов, так на Лигу. Мог бы и на побережников, но тех-то Агбай-нойон охаживает. Или таки кашлюнам ухи прижечь, — солидно вещал с дубового бочонка дед, окруженный тремя одинаковыми, светлорожими да светловолосыми парнями.
В другой раз Шоска бы послушал, он вообще любил, когда про войну рассказывали, и даже в потайку от дядьки мечтал сбечь со двора да в какую-нибудь вахтагу записаться. Лучше б в конную, чтоб коня дали. Чтоб как Бархатка был, сильный да горячий, длиннохвостый и длинногривый, с узкою спиной и лохматыми бабками… Чтоб хоть какой-нибудь!
Будет конь, будет и байга. Когда-нибудь непременно будет. И с этой утешительной мыслью Шоска продолжил прерванный путь. К счастью, толпа становилась реже, а карета — ближе. Он уже почти добрался, почти вскарабкался по скользкому склону, когда за спиной заревели рога, возвещая о начале торжеств.
На крышу Шоска не вскочил — птахом взлетел, и только тогда взмолился:
— Господине, господине, не гоняй, господине!
И рыжий парень, дремавший на облучке, только рукой махнул. Разрешил, значит!
— Спасибо, господине! Благослови Всевидящий! — совершенно искренне выпалил Шоска, устраиваясь поудобнее. Не прогадал! Все видать. И реку, просвечивающую сквозь снег льдистым серым. И Вед-Хаальд с помостом и креслами на нем, и сундуком, из которого победителей награждать будут. И Дом Замирный с двумя башенками, и толпу вокруг, и праздничную процессию.
— Смирно сиди, — велел парень неожиданно мягким, с легкой хрипотцой, голосом. — А то погоню.
Нет, не погонит. Да и не позволил бы Шоска себя согнать, вцепился бы в бортики, врос бы в трухлявые, прогибающиеся под его весом досочки, лишь бы остаться и увидеть всё.
Когда еще на живого тегина поглядеть выпадет?
Хоть бы издали, чтоб, когда Сарыг-нане хвастать начнет, не так завидно было.
Идут широким шагом кони, сидят в седлах кунгаи чернобронные, несут нарядные хорунжие шесты с родовыми знаками да знаменам. Медленно, важно ступают волы. И почти слышит Шоска, как натужно скрипит арба, давит колесами землю, как взывает к милости Всевидящего харус, как шипят угли, принимая травяное каждение.
Рука сама нащупала за пазухой амулетку, мамкой купленную. Кругляш встретил пальцы холодом, точно упрекая за все дурное разом.
— Ну и что там такого? — поинтересовался рыжий возница.
И только тут Шоска понял, что это и не парень вовсе, а как есть девка, только в мужской одеже.
Ох, стыдоба! Дядька, небось, своих бы дочек за такие штуки мочеными розгами драл бы. А эту, значит…
Загудели рога, загомонила толпа, и Шоска, разом позабыв про девку, вытянулся, силясь разглядеть происходящее.
— Деньги бросают, — сама себе ответила рыжая. — Это всегда так. Чтобы народ прикормить. А те и рады. Шелупонь.
Сама-то какова! Обзывается еще! На себя бы поглядела, исписанная шрамами да выхудлая, как волчица, которую дядька по той весне в яму споймал. А Сарыг самолично копьем добил. Правда попал не сразу, за что и был порот.
— По бокам идут хорунжие со стягами. Первый, самый большой — кагана Тай-Ы, дикий жеребец в пурпуре. С ним копье, на котором столько хвостов конских в узде золотой, сколько ханматов под рукой кагана. Следом должен быть тегинов, малый и не пурпур, а киноварь, — девка говорила тихо, глядя в другую сторону, но происходящее описывала точно, и Шоска замер, слушая и глядя. — И знаки земель, ясноокому подвластных, вычертаны. Потом хорь посажного князя. Гыров гарцак в перевязи…
Это она про того коня, который одну ногу поднявши стоит, да еще поверху будто бы белой лентой перечеркнут.
У Сарыга на гербе тоже конь, только черненький на желтом. И с мордой к хвосту повернутой.
— Сломанная стрела над монетой. Уранк на собольем меху… У кунгаев черные ленты на руках и темные плащи. Все как один издали, только на подтабунарии синий плащ будет.
Есть такой! В синем плаще!
Сарыг-нане мечтает подтабунарием или даже табунарием стать, чтоб его плеча коснулось копье кагана.
— Ну а тегину сам Всевидящий золото положил на плечи, — закончила девка и, согнувшись, спрятала лицо в мехах.
Плачет? Чего ей плакать-то? Ведь день хороший, пусть и снежный, но светлый да ясный. И люди вон радуются, славят тегина, который со скланами мир подписал и байгу устроить повелел не только для наир, но и для всякого, будь у кого желанье ловкостью похвастать. Ну да чего с них, с баб, возьмешь? Вон Налька-Кривулька бегает тишком на Сарыгову половину, а потом ревмя ревет, как рыжая.
— Тетенька, а ты кагана вблизи видела? А тегина?
— Как ты сейчас. Так что считай — толком не видела. И не хочу.
Вот дура. Баба, одним словом. И что значит — как сейчас? Вот же ясноокий Ырхыз, хоть и не разобрать его лица, зато в остальном очень даже видный. Так что он, Шоска, очень даже тегина видел и такие глупости болтать, как тетка, ни за что не станет.
А тегин тем временем коня подхлестнул и, обойдя арбу, унесся вперед. Смелый! В седле сидит хорошо, Шоска тоже хотел бы так! Чтобы ни на кого не оглядываясь, как вздумалось, так и сделал!
Конь одним прыжком вырвался вперед, но поскользнувшись в грязном месиве, сбился с ноги. Он понес было вбок, но тут же удержался, выпрямился и, привстав на дыбы, рванул размашистым, диким галопом.
— Поберегись! — раздался веселый крик.
Мелькнул хлыст и обрушился не на конские бока — на людей, так, что не оставалось сомнений — всадник нарочно. Достать, ударить, ожечь протянутые в надежде на подаяние руки. И толпа отпрянула, смешав задние ряды, которые, не понимая, что происходит, напирали, требуя свою долю благословения.
— Поберегись! — Ырхыз заставил коня крутануться на месте, резанул хмельным взглядом и еще громче заорал: — Берегитесь, сучьи дети!
— Слава, слава! — Напирало сзади.
Сталкиваясь с воплями тех, кому довелось испробовать милости тегина, крики гасли.
