«Здравствуй, Пашка!
Если ты получишь это письмо; чихни при встрече в столовой. Чихни обязательно! Ты же умеешь!
Вчера я вспоминала сентябрь. Помнишь рябину? Красная, но кислая, а ты наврал, что умеешь варить пастилу. Рябиновая пастила, что может быть глупее? Но ты упорно врал, и достал сахар, сворованный в столовой, и кастрюлю, сворованную там же. Мы нарвали целое ведро рябины и стали варить ее на костре. Высыпали весь сахар, а еще можжевеловые ягоды для вкуса. К вечеру пастила сварилась, но она оказалась совсем не такой. То есть несъедобной совсем, горькой. Ты пронес ее на базу и подкинул в компот, а потом смотрел; га/с все плевались.
А потом мы искали живую воду с помощью налима. Налим врал; но мы все равно откопали три родника; правда; вода в них была обычная; хотя и очень вкусная. Налим укусил тебя за палец, и ты хотел закинуть его на березу, а потом пожалел и выпустил в ручей. А налим не хотел плыть, и нам пришлось провожать его до реки: так что мы все очень сильно промокли.
Сентябрь был солнечный, помнишь?
Как искали мед, а нашли кедр. Я захотела попробовать орехи, и ты полез на дерево с ремнем. Ты влезал до середины и съезжал вниз, а потом опять карабкался, и так продолжалось долго, наверное, час. И ты все таки забрался и стал швырять вниз шишки, целый мешок шишек, потом мы стали жарить орехи, а потом грызть их, я сломала зуб, а ты приклеил его обратно на кедровую смолу. Два дня продержался; не выпадал совсем…
Не про то надо, совсем не про то.
Слушай! Мне кажется, они готовят что то страшное. Это не анаконды, это хуже, гораздо хуже. Я пыталась выведать у отца, но он молчит. Он поседел еще больше и похудел, а под глазами мешки. Я спросила его, когда можно будет выйти на поверхность, а он ответил, что, видимо, не скоро. Что на поверхности испортилась погода, пришел циклон, и туда совсем никак.
Он врет. Они готовят… Я не знаю что. Но будь осторожен! И не подавай виду. Встретимся за час до нашего обычного времени в нашем втором месте, там, где вода. Надо поговорить. Очень серьезно. Если понял меня и согласен — чихни. Ты же умеешь. Приходи. Я жду тебя.
Я буду всегда тебя ждать. Самая сильная лю»
Когда бетон поднялся выше колена, воздух снова натянулся, задрожал и лопнул. И снова стало светло и холодно, посыпался снег и кусочки льда.
И снова явился гость. И снова он вляпался в бетон. И снова принялся ругаться.
— Ну, разве нельзя не выделываться? — жалобно спросил он. — Разве нельзя послушать старшего и умного, а? Вот вы все полагаете, что вы что то можете и что то знаете, а я из за этого вынужден все время в навозе по колено. Учу вас, дураков, учу… Как там тебя зовут? Сирень? Мне нравится. Ну что, Сирень, давай пойдем, а то скоро совсем влипнешь.
— Не пойду.
— Что так? То есть во имя чего? Что этим докажешь? Мне просто интересно, знаешь, с некоторых пор меня интересуют человеческие типы.
Сирень пожала плечами.
— Какая разница. Вот так и буду сидеть.
— Ну, давай сидеть.
Гость огляделся и, не найдя стульчика, сел на покрышку.
— Люблю такие штуки, — сказал он. — Кто кого. Стоим до смерти. Почти всегда побеждаю, всего один раз меня убили.
— Сейчас будет второй, — заверила Сирень.
Они стали сидеть, глядя на бетон. Он прибывал, булькал и прибывал.
— Не будет. И ты сама это знаешь. Ведь знаешь, это читается в глазах. Мы не умрем сейчас, мы знаем это оба.
Сирень упрямо молчала.
Бетон прибывал.
— Ладно, — сказал он. — Ладно, сдаюсь. Только по причине того, что мой личный гном уже стар, и как то мне неприлично заставлять его стирать штаны в таком объеме. А самому мне отстирывать штаны от бетона как то не благородно. Так что, пожалуй, я сдаюсь. Потом, Заратустра велел нам совершать добрые поступки, это прокачивает карму.
Цемент начал растекаться и по потолку. Это было уже неприятно, потому что теперь цемент капал Сирени и на голову. К тому же он стал горячий. Действительно, невкусный. Что может быть лучше раскаленного невкусного цемента в подземном бункере? Ну, разве что напалмовый дождик.
— Ладно, — вздохнул он. — Что ты хочешь? — спросил он.
— Правду.
— Ну да, так я и думал. А если я тебе эту правду не скажу, ты тут так и застрянешь?
Сирень кивнула.
— Согласен, — он поднялся со своей покрышки. — А ты уверена, что тебе нужна правда?
— Да.
— Погоди–погоди, не торопись. Правда — она опасна. Знаешь, правда бывает опасна до такой степени, что может выжечь глаза.
— Я потерплю.
— Как знаешь. Но мне кажется, лучше нам поговорить потом. Здесь становится неуютно, штаны опять же стирать неохота. Слушай, а может, ты мне штаны постираешь, а? В этом нет ничего обидного, сугубо практика…
Сирень промолчала.
— Ладно, не хочешь стирать штаны, можешь не стирать.
Ему на голову упала большая плюха бетона, гость ругнулся.
— Я думаю, нам все таки пора, — сказал он. — Правду и все такое я расскажу тебе там, ты не против?
Сирень пожала плечами.
— Если не веришь, я могу дать тебе честное слово, — сказал он. — Честное благородское…
— Я даже имени твоего не знаю, какое там честное слово.
— Можешь звать меня…
Бетон уже полился. Изрядными струйками. И все ему на голову. Ну, и немного на Сирень.
Гость принялся ругаться, плеваться и размахивать руками. Все это выглядело глупо и начало надоедать.
— Хорошо, — сказала она. — Но если ты меня обманешь…
— Понимаю–понимаю, это будет нечто ужасное. Приготовься, это не очень приятно.
Он вскочил на стул и как то весь напрягся. И Сирень сразу почувствовала, как вокруг нее стали натягиваться невидимые струны. От пола к потолку, вдоль и поперек, и задрожал воздух, и по струнам побежало электричество. Прямо между нами заколыхалось белое марево, точка, похожая на звезду…
И вдруг все погасло.
Гость скрежетнул зубами. Из носа у него выплыл сгусток черной крови.
— Опа… — он взял его пальцами, растер, а потом размазал по спинке стула.
— И что? — спросила Сирень.
— Не всегда с первого раза получается, — ухмыльнулся он. — Сейчас сконцентрируюсь.
Он закрыл глаза и стал потирать виски.
Бетон лился. На голову тоже, и за шиворот, и в уши попало, и это было больно.
— Дурацкая ситуация, — сказал он. — Это из за тебя. Надо было бежать, когда звали, теперь вот сидим тут дура–ки–дураками…
Сирень рассмеялась.
— Ничего смешного, — сказал гость. — Знаешь, это печальный финал. Погоди, попробую.
