Таково обрамление церемонии, и это все, что согласна отдать мне память; еще мне вспоминается лишь конец мистерии. Отправлявший службу Лев никак не походил на Утера. Он был ниже ростом и кряжистее телом и, видимо, старше годами, а его удар был всего лишь ритуальным шлепком, без мучительной боли, которую всегда удавалось каким-то образом привнести в ритуал Утеру. Но Гонец не был Амброзием. Когда он подал мне символический дар вина и хлеба, на мизинце его левой руки я увидел перстень — золотой обод, обнимающий красную яшму с вырезанным в ней драконом. Когда же он поднес чашу к моим губам и вниз по его руке соскользнули складки алого одеяния, я заметил знакомый белый шрам на смуглой плоти и, подняв взгляд, встретился с голубыми глазами под маской, в которых мелькнула искра веселья и переросла в смех, когда я от удивления вздрогнул и расплескал вино. Видимо, с тех пор, как я в последний раз принимал участие в мистериях, Утер поднялся на две ступени. А поскольку другого Гонца в храме не было, то Амброзий мог быть лишь в одном месте…
Я отвернулся от Гонца, чтобы преклонить колени перед Отцом. Руки, принявшие мои ладони для произнесения клятвы, были старческие, и когда я поднял голову, из-под маски на меня взглянули глаза незнакомца.
Спустя восемь дней состоялась всенародная церемония благодарения, на которую явились Амброзий и все его военачальники. Был здесь также и Утер, «потому что, — заметил мой отец, когда мы остались наедине, — как ты однажды узнаешь, все боги, рожденные светом, — братья. И если в этой земле Митра, дарующий нам победу, ходит в обличье Христа, что ж, мы станем поклоняться Христу».
Больше мы об этом не говорили.
* * *
Капитуляция Йорка ознаменовала окончание первого этапа Амброзиевой кампании. После Йорка мы двинулись на Лондон, но уже короткими, неспешными переходами, не встречая сопротивления, если не считать нескольких мелких стычек. Теперь королю предстоял кажущийся непомерным труд: восстановить и объединить разоренную страну. В каждом городе, в каждом форте он оставлял гарнизон из обученных солдат под началом доверенного капитана, отряжал собственных механиков и саперов, чтобы те собирали людей на подновление и восстановление дорог, городов и крепостей. Повсюду нас встречали разруха и запустенье: некогда прекрасные здания, ныне обрушившиеся и обветшавшие; дороги, заросшие сорной травой; выжженные селенья, чьи напуганные жители скрылись в пещерах и лесах; разрушенные и оскверненные святыни и храмы. Словно невежество и беззаконная жадность саксонских орд наложили на всю страну гибельное заклятье. Все, что несло свет — искусства и песни, ученость и отправление обрядов, ритуальные собрания, праздники Пасхи или Дня всех святых или середины зимы, даже наука любить свою землю и ремесло, — все исчезло под черными тучами, колесницами северных богов войны и грома. А призвал их сюда Вортигерн, британский король. Это все, что сохранила о нем людская память. Забылось то, что Вортигерн добрый десяток лет был умелым и храбрым королем и еще несколько зим — вполне сносным, пока не обнаружил, что утратил власть над духом войны, которого сам впустил в свои земли. Молва помнила лишь о том, что он взошел на трон, пролив кровь, совершив предательство, убив своего родича, и этого родича молва звала истинным королем. Вот почему британцы стекались к Амброзию из всех пределов, благословляя его именем своих всевозможных богов и с радостью приветствуя его как короля, первого «короля всей Британии», как символ сияющего и доселе небывалого единства.
Историю Амброзиевой коронации и его первых деяний на троне всебританского короля уже поведали другие; рассказы о тех днях сохранили хроники и манускрипты, и потому мне лишь остается сказать, что те первые два года я провел подле него, но весной моего двадцатилетия его покинул. Мне опостылели заседания советов и путешествия в хвосте военных колонн, велеречивые обсуждения, во время которых Амброзий пытался вновь внедрить давно забытые законы, мне опостылели бесконечные встречи со старейшинами и епископами, ради единственной капли меда способных дни и ночи напролет неотвязно гудеть словно пчелы. Я пресытился возведением стен и строительством чертежей — это была единственная служба, какую я смог ему сослужить за все эти долгие месяцы, что я провел в его армии. Я понял, что настал час, когда я должен оставить его, бежать из-под груза повседневных забот, в которые был погружен он сам. Бог не станет говорить с тем, у кого нет времени слушать, разум должен стремиться к тому, что способно его напитать; я понял, что службу свою я смогу теперь сослужить лишь в тишине среди родных холмов. Поэтому весной, когда мы прибыли в Винчестер, я послал с гонцом весточку для Кадала, а затем разыскал Амброзия, чтобы сообщить ему о своем отъезде.
Он слушал рассеянно; в то время его угнетали заботы, а годы, которые до того невесомо ложились ему на плечи, теперь будто пригнули его к земле. Я часто замечал с тех пор, что такое обычно случается с теми, кто поставил себе уделом стремиться к далекому мерцанию высокого маяка; когда вершина горы достигнута, некуда дальше взбираться и осталось лишь подкладывать дрова в костер, поддерживая его горение, вот тогда они садятся рядом с огнем и стареют. Вместо бурленья в крови их согревает теперь огонь маяка. То же случилось и с Амброзием. Король, сидевший в огромном кресле в Винчестере и слушавший меня, был уже не тот молодой военачальник, который смотрел на меня поверх расстеленных на столе карт в Малой Британии, даже не Гонец Митры, скакавший ко мне по заиндевелому полю.
— Я не могу удерживать тебя, — сказал он. — Ты не мой капитан, ты всего лишь мой сын. Ты волен идти, куда пожелаешь.
— Я служу тебе. Ты это знаешь. А мне известно, как я могу сослужить тебе наилучшую службу. Вчера ты говорил, что собираешься послать отряд в Каэрлеон. Кто поедет?
Он посмотрел в записи. Год назад он вспомнил бы, не сверяясь со списком.
— Приск, Валенс. Возможно, Сидоний. Они отправляются через два дня.
— Значит, я поеду с ними.
Он впился в меня пронизывающим взглядом, и внезапно я увидел перед собой прежнего Амброзия.
— Стрела из темноты?
— Можно сказать и так. Я знаю, что должен ехать.
— Тогда езжай с миром. И пусть настанет день, когда ты возвратишься ко мне.
Кто-то прервал нас. Когда я выходил, он уже углубился в трудоемкие наброски устава для городов, перепроверяя слово за словом.
Дорога от Винчестера на Каэрлеон удобна, и поскольку день выдался сухой и ясный, мы не стали останавливаться на ночлег в Саруме, но, пока хватало света дня, держали путь на север по Великой равнине.
