Это было всего лишь углубление в земле, какое могло остаться спустя годы после падения одного из камней. Или от могилы…
Поблизости не было ни одного подходящего камня, и не было никаких следов работы киркой, никто здесь не был похоронен. Дерн был ровный, выщипанный овцами и коровами, а мои ладони, на которые я оперся, чтобы встать, легли на душистые звездочки маргариток. Но еще до того, еще не поднявшись из ямы, я почувствовал, как холод ударил меня из-под земли, ощутил внезапную острую боль, словно меня пронзила стрела, и понял: вот ради чего мой бог привел меня сюда.
Я поймал коня, сел в седло и вернулся на две мили назад, в городок, где родился мой отец.
Спустя четыре дня мы прибыли в Каэрлеон и застали город совершенно переменившимся. Амброзий намеревался использовать его как один из трех своих опорных пунктов — другими двумя предстояло стать Лондону и Йорку, — и работами здесь руководил сам Треморин. Стены отстроили заново, мост восстановили, реку почистили, а берега ее укрепили, заново перестроили весь восточный квартал казарм. В прежние времена военное поселение в Каэрлеоне, окруженное низкими холмами и охраняемое излучиной реки, занимало обширное пространство; теперь же не было нужды даже в половине его, поэтому Треморин приказал разобрать то, что осталось от западных казарм, а полученные таким образом дерево и камень пустил на постройку новых зимних квартир, бань и нескольких новых кухонь. Старые были еще в худшем состоянии, чем бани в Маридунуме. А теперь, как я сказал Треморину, «все и каждый будут просить перевести их сюда», и он, казалось, был польщен.
— Хорошо бы нам управиться поскорее, — сказал он. — Ходят слухи о новых напастях. Тебе ничего не известно?
— Ничего. Но если это свежие новости, то я могу и не знать о них. Мы в пути уже около недели. Какие беды? Верно, не от Окты?
— Нет, на сей раз Пасцентий. — Это был брат Вортимера, сражавшийся вместе с ним во время восстания и сбежавший после гибели Вортимера. — Ты знаешь, что он удрал на корабле в Германию? Говорят, что он вернется.
— Дай ему только срок. Что ж, ты ведь будешь извещать меня обо всех новостях?
— Извещать тебя? Разве ты не останешься здесь?
— Нет. Я еду в Маридунум. Ты же знаешь — там мой дом.
— Я забыл. Ладно, может, мы еще увидимся; я еще какое-то время пробуду здесь: мы начинаем строить церковь. — Он ухмыльнулся. — Епископ впился в меня, как клещ: послушать его, так я должен сперва взяться за нее, а не тратить столько времени на земные дела. Поговаривают здесь и о том, чтобы возвести монумент в ознаменование побед короля. Некоторые предлагают поставить триумфальную арку, как у древних римлян. Разумеется, епископ твердит, что здесь, в Каэрлеоне, надобно возвести собор — во славу Господа и Амброзия в придачу. Хотя лично я полагаю, что если какой-нибудь епископ и должен воспользоваться славой Господа и короля, то это — Глочестер. Старый Элдад всех их за пояс заткнул. Ты видел его?
— Я его слышал.
— Что ж, надеюсь, ты хотя бы останешься на ночь? Поужинай со мной.
— Благодарю. С удовольствием.
Мы проговорили допоздна, он показал мне некоторые свои планы и чертежи, и мне польстило то, как он настойчиво уговаривал меня наезжать временами из Маридунума поглядеть на строительные работы. Я пообещал и на следующий день уехал из Каэрлеона один, отклонив столь же лестные, сколь и настойчивые предложения коменданта лагеря дать мне сопровождающих. Я отказался, и ближе к вечеру перед моим взором наконец показались родные холмы. На западе собирались дождевые тучи, но перед ними, как яркий занавес, падали солнечные лучи. В такой день становится понятно, почему зеленые холмы Уэльса назвали Черными горами, а пересекающие их долины — Долинами из Золота. Полосы солнечного света пролегли вдоль деревьев золотых долин, а за ними стояли, подпирая вершинами небо, синевато-серые и черные холмы.
На путешествие я отвел два дня и потому ехал не спеша, отмечая по пути, как здешний край возвращается к мирному процветанию. Крестьянин, возводивший стену, едва взглянул на меня, когда я проезжал мимо, а молодая девушка, присматривавшая за стадом овец, одарила меня улыбкой. Когда я добрался до мельницы на Тиви, то увидел, что она работает, как и в дни моего детства: во дворе были сложены мешки с зерном, и откуда-то доносилось мерное поскрипывание поворачивающегося мельничного колеса.
Я миновал начало тропы, ведущей к пещере, и направился прямо в город. Думаю, я уверял себя, что наипервейшим моим долгом и заботой должно стать посещение обители Святого Петра, где мне расскажут о кончине матери и покажут ее могилу. Но когда, сойдя с коня у ворот монастыря, я поднял руку к колокольчику, сердце мое забилось громко и учащенно, и я понял, что лгал самому себе.
Мне не было нужды обманываться: в обитель меня впустила старая привратница и, не задавая вопросов, повела меня прямо через внутренний двор на зеленый склон у реки, где была похоронена моя мать. Место было чудесное — зеленая лужайка у стены, где, укрытые от ветров, покрылись в тепле ранним цветом грушевые деревья, а над их снежно-белыми соцветьями подставляли грудки солнцу нежно-сизые голубки, которых она так любила. До моего слуха доносилось журчание реки за стеной, а сквозь шелест деревьев слышался звон церковного колокола.
Аббатиса приняла меня благожелательно, однако не могла ничего добавить к тому рассказу, который привез вскоре после смерти матушки гонец из Маридунума, а я пересказал отцу. Уезжая, я оставил деньги на молебны и на изготовление могильной плиты, а увозил же в своей седельной сумке лишь ее серебряный с аметистами крест. Один лишь вопрос я не отважился задать — даже когда юная послушница, но не Кэри, принесла мне вина, чтобы я мог подкрепиться. Этот незаданный вопрос так и остался без ответа. Меня проводили к воротам, которые немедленно захлопнулись у меня за спиной. На мгновенье мне показалось, что удача вот-вот улыбнется мне, потому что, отвязывая повод моего коня от кольца в стене у ворот, я заметил, как сквозь зарешеченное окошко выглядывает старая привратница — без сомнения, вспоминая золото, что я дал ей в прошлый свой приезд. Но когда я достал деньги и знаком попросил ее приблизиться, чтобы прокричать ей в ухо свой вопрос, и даже после третьей попытки, когда она как будто поняла, о чем я веду речь, ответом было лишь пожатие плечами и бормотание, в котором я разобрал только: «Нет ее». Что бы ни хотела этим сказать глухая старуха, от слов ее было мало толку. В конце концов я сдался. Я убедил себя, что о девушке вообще следует позабыть. Не останавливаясь более нигде, я выехал из города и пустил коня вверх по склону, отделявшему меня от моей долины, но ее лицо преследовало меня везде, куда бы я ни посмотрел, а золото ее волос чудилось мне в каждом луче солнечного света.
