Жаждущие поглядеть на «мессию» стояли в проходах, сидели на плечах друг у друга. А не поместившиеся били окна кабаре и выкрикивали у входа неприличные лозунги, мешая поместившимся смотреть выступление.
И Даша так и не поняла, в чем дело: в голых ногах или все-таки в шортах, которые местные писаки именовали «мужскими кальсонами недопустимо короткой длины»? Но подозревала: танцуй она вообще без кальсон (как делали это еще в 1860 году исполнительницы запретного «безумия ног», осуждаемого Достоевским канкана), это не вызвало бы такого скандала, как покушение на нечто сугубо «мужское».
— Прими мои поздравления! У нас демонстрация. — В комнатенке, отведенной под уборную Инфернальной Изиды, образовался Лелик Брехов.
— Ты пьян? — принюхалась Даша.
— Я пьян, как фортепьян! — Лелик упал на диван.
Упавший был второй (мужской) особью, спевшейся с проклинаемой всеми блондинкой.
Любимый племянничек мадам Шленской сразу взял Дашу под свое покровительство. Причем выразил это преоригинальнейшим способом.
Первое, что Даша Чуб увидала, отработав премьеру и влетев в закулисье, были соленый огурец и стопарь коньяка.
— Опрокинь, — посоветовал ей поджидавший ее пианист (Как только успел скакануть сюда от своего инструмента?). — Закусывай, закусывай. У меня завсегда в фортепьяно банка огурцов припрятана.
— Поэтому оно так дребезжит, — расчухала Чуб.
И подумала: «Он в меня влюбился!»
— Давай корсет расшнурую, а то запарилась вся, — заботливо предложил Лелик.
И Даша подумала: «Нет… Он — голубой».
— А ты ешь огурец-то, ешь, и без того худенькая такая — одни глазищи, — сказал Лелик.
«Я??? Худенькая!!!» — подумала Чуб.
И в тот же миг полюбила голубого, как брата. А за компанию с ним и нелюбимое Прошлое.
За всю ее двадцатипятилетнюю жизнь в настоящем никто никогда не называл Дашу худенькой!
Но здесь, на фоне коровообразной подтанцовки, Землепотрясная впрямь была самой стройной — ну просто Майей Плисецкой!
Что же касается Лелика, чуть позже Даша смекнула: ни голубизной, ни натуральным амуром тут и не пахнет — все проще.
Просто до появленья Инфернальной Изиды Лелику было отчаянно скучно жить, а с ее появлением вдруг стало весело.
Он ржал и теперь.
— Ты о какой демонстрации ржешь? О революционной? — озаботилась Чуб.
— Революционная проходит неподалеку от университета, — скорчил рожицу Лелик. — Смех да и только — пять человек. Я был там, выступал с речью. Сказал им: пока наша Зи-Зи не прикроет свои голые ноги, никому нет дела до ваших требований. Все у нас. Народ требует ног! Все студенты, что к нам не попали. Тетенька пьет валерьяновые капли. Говорит, не знаю, что делать, они вот-вот разнесут заведение. Хотела отменить твое выступление, но тогда они точно разнесут заведение. А когда в Киев пожалует царь, полный кунштюк выйдет. Царь-то у нас богомольный, несовместимый с ногами.
— Царь? — заволновалась Землепотрясная. — А моего губастенького среди демонстрантов случайно нет? — бросилась она к окну.
— Там нынче все губастенькие. Все губу раскатали. — Любимый племянник мадам Шленской вытянулся на диване.
Инфернальная Изида потерла встревоженный нос.
Нет, толпа студиозусов, оккупировавших вход в кабаре, ее никоим образом не смущала, — напротив, подтверждала: все идет преотличнейшим образом.
Как и предсказывала мудрая Маша, в Прошлом Чуб (как и босоногая Айседора Дункан, как и первая парижская стриптизерша М. Хари) мгновенно стала звездой только потому, что надела короткие шорты, которые в ее настоящем носила каждая вторая девица.
«Если бы ихние мужчины увидели наш Крещатик летом, у них бы был инфаркт», — садистски думала Даша.
О том, отменять или нет Великую Октябрьскую, она больше не думала.
О чем думать? Ни за ранг Киевицы, ни за прекрасные глаза уже-нелюбимого Яна она б не согласилась вернуться назад и снова стать неудачницей, онанирующей о славе Мадонны. Не согласилась бы даже под пистолетом! Даже в обмен на ахматовско-амазонскую Лиру, дарующую Новый Матриархат всем слепым и успешную карьеру — Чуб лично!
«На хрен мне Лира?»
У нее уже была карьера! Землепотрясный успех. Цветы, фанаты, статьи в газетах, стихи…
Она уже стала звездой!
Она сама стала Новым Матриархатом, «мессией грозного эроса»!
Она уже была Мадонной, только что выпустившей альбом «Секс» и перевернувшей мир.
Даша перевернула Киев. Но намеревалась пойти голыми, затянутыми в шорты ногами по дореволюционной планете.
«Я здесь мессия. Я здесь звезда. Я здесь худая. Я чуть ли не одна на весь Киев блондинка! Вот все и сходят с ума… Никто ж из баб еще пергидролем не пользуется!
А там, что там? Ну, если трезво… Либо Суд, либо война, и где искать талисман, не знает даже Маша».
А значит, ноги Дашиной не будет во времени, где — хоть наголо разденься, хоть налысо побрейся, хоть прокрасься в зеленый цвет, никого этим не удивишь!
Вот только в выявившемся таким перспективным, прекрасным и податливым Прошлом Дашино долгожданно-звездное счастье омрачала одна дрянная деталь.
Август оканчивался. Царь мылился в гости. До рокового 1 сентября оставалось чуть больше недели…
А губастенький, появления коего из-за занавески в тот приснопамятный вечер она так и не дождалась, с тех самых пор в кабаре не объявлялся. И объявится ли — никто не знал (в книгах по истории о том не писалось). Но если не объявится, звездить Даша Чуб будет недолго — через три года начнется первая мировая война и миру станет не до ее голых ног.
Вот по этому поводу и чесался нос Инфернальной Изиды:
«Что же мне делать? Вернуться в „час, который мне должно знать“? Прийти сюда во втором экземпляре? Встречаться в Прошлом с самим собой запрещено… Но это херня. Или не херня? Вдруг, вернувшись и встретившись, я напортачу такое, что испортит мне будущее. И я не стану звездой кабаре…
Только не это!»
«О, Изида, открой нам свои бледные ноги!» — выкрикнул кто-то из демонстрантов.
«Идиоты малые. Вам лишь бы повод на лекции не ходить, — вгляделась Чуб в лица студентов. — А если мой губастенький, как и они? Просто не может попасть сюда? — прикусила губу она, впервые коря за излишний размер свою обретенную славу. — Пошел бы вечером дождь проливной. Половина желающих посмотреть на мои ноги отпала б сама собой…»
Через неделю на Город хлынул проливной дождь.
* * *
— Зи-зи, он здесь, здесь! — Котик Полинька вся светилась от Дашиного счастья.
Фото губастенького, вырезанное из учебника и помещенное в рамку, переместилось на туалетный столик певицы, и кавалера, которого который день безутешно поджидает Изида, Полинька знала в лицо.
