«Маша не говорила, что он того… С отклонениями».
— Так мне чего, раздеваться? — спросила Землепотрясная минут восемь спустя.
До выступления оставалось всего полчаса!
— «Так мне чего, раздеваться», — передразнил ее Митя. — Ну ты и соблазнительница… Раздевайся, калоша. — Но хотя слова его были построены очень обидно, ничего обидного в его голосе не прозвучало.
В нем вообще ничего не прозвучало. Он говорил без эмоций, без интонаций, как человек отсутствующий, находящийся где-то далеко. И у Даши мелькнула мысль: он и пришел-то сюда для того, чтобы какая-нибудь совратительница, горячая и пышнотелая, вытащила его на свет божий — в реальное пространство и время.
Но желание это было настолько квелое и теоретическое, что Богрова даже не расстроила Дашина неспособность его осуществить.
— А знаешь что… — Кажется, за истекший миг Митя успел полностью позабыть свой приказ снять одежду. — Как тебя зовут?
— Пуфик.
— Знаешь что, Пуфик, я завтра вечером в польскую кофейню пойду. В «kawiarn'ю» на Фундуклеевской. Специально пойду и сяду. На людей посмотрю. И если случится что-то вот эдакое… Должен же хоть какой-то знак быть, какой-то знак, ради чего это все?!
— Что это? — непонимающе спросила Даша.
— Жизнь. Ради чего мне жить? Ладно, давай… — Он устало потянулся к Дашиной груди.
— А хочешь, — поймала его руку певица, — я тебе погадаю?
— А ты умеешь? — без интереса справился он.
— А то! У меня бабка на селе первой ведьмой была! Она меня всему научила!
Чуб рухнула перед ним на колени, заглянула в ладонь.
Тормоз, в виде коего предстал пред ней Митя Богров, — имел объяснение. А вот Даша — не имела Машиной удобной привычки молниеносно сопоставлять в голове важные даты.
Возбуждение (быстренько спасти мир до своего выступления и заодно заполучить губастого мальчика!) забило все анти-революционные лекции. Но, запоздало сопоставив «завтра пойду» и сегодняшнее число, Чуб чуть не стукнула себя по голове:
«Завтра 31 августа!»
31 августа Дмитрий Богров пошел в Купеческий сад, собираясь убить Столыпина там. Но не решился. Решение вызревало еще сутки до рокового выстрела в Оперном, смазанного Аннушкиным маслом… А начало зреть прямо сейчас.
«Сейчас он сидит тут и думает, убивать ему или не убивать?
Что я?!
Он бы и номер мой в шортах мог не заметить!»
Даша соображала медленно, — зато действовала быстро. С минуту усердно изображая игривое любопытство, она изучала Митины судьбоносные линии и «внезапно» округлила глаза.
— Ужас что! — «испугалась» гадалка.
— Что?! — моментально схватил он ее за «испуганно» отдернутую кисть. — Говори. Что ты там увидела? Говори. Это важно!
«Попался!»
— Не-зя… Не-зя… — заныла Чуб, стараясь выкрутить ладонь из его оживших, ставших вдруг маниакально-жадными рук. — Мне бабка говорила, не-зя такое рассказывать. Строго-настрого наказывала. Да и нет там у тебя ничего.
«Я — гениальная актриса!»
— Говори, — взмолился губастенький. — Как там тебя? Пуфик. Я тебе… Вот! — Он выпустил ее. Четким, уверенным, отчаянным движением вынул из кармана купюру. — Ну?
Как и было положено по роли «новенькой», Даша уставилась на двадцатипятирублевый портрет Александра III зачарованными глазами бедного кролика.
— Скажешь, твоя будет, — поощрил ее Митя. — Это помимо платы. Ну, что ты там увидела, Пуфик?
Чуб глубоко вздохнула, на выдохе принимая решение.
Старательно засопела, уткнулась пухлым носом в его ледяную ладонь.
«Согреть его… обнять…
Рано!
Не поведется».
— Смерть на тебе, — сказала она, дуя губы и качая головой. — И такая страшная смерть, что всем от нее плохо станет. На сто лет вперед.
«Как я загнула?»
— Плохо? Всем? — повторил он недоуменно.
— Ой как плохо… — еще больше надулась Чуб. — Оттого ты и медлишь, что сам боишься.
— Боюсь, — недобро скривился Богров.
— Боишься-то боишься. Но не смерти!
Над книгою «Тайны судьбы» Даша корпела недолго. Но одно запомнила навсегда — маленькую черточку, свидетельствовавшую: обладатель леденящей руки не боится смерти (на ладони Землепотрясной была точно такая черта!).
«Мы с ним похожи…»
— Не-е, не за жизнь свою ты боишься. Тебе жизнь свою, красивенький, отдать, что мне конфету монпансье скушать. Так всласть, что аж неймется! — заговорила она как по-писаному, разом припомнив все недолгие уроки исторички. Дашу вело вдохновение! — Но медлишь ты оттого, что чуешь-чуешь: у тебя ведь и другая судьба есть.
Она впрямь видела эту развилку!
У Мити и впрямь была другая судьба! Так же, как и у Даши…
— Какая? — спросил он ее пересохшими губами.
— Счастливая! Очень счастливая.
Он помолчал, пытаясь проглотить это слово.
Даша ждала, — внутри стонало, дрожало, щеки нарумянил жар.
«Я — твое счастье! Мы…»
Но он не смог переварить ее обещание.
— Счастливая? — изверг Митя саркастично-презрительно.
Он нервно нацепил на нос пенсне. Взглянул на гадалку.
«Бедненький, он же плохо видит. И волосы у него почти все седые. Сколько ж ему лет?»
Она протянула ладонь, хотела погладить по голове.
Но он оттолкнул ее так неожиданно сильно для его тонких и длинных рук, что Даша отлетела к стене, едва не ударилась головой о медный умывальник. С кресла на нее со звоном упала гитара, украшенная мятым синим бантом.
— Ты, может, счастье в личной жизни имеешь в виду? — кричал Богров. — Женушку-красавицу, пять детишек, конфеты монпансье. Такое счастье ты мне нагадала? Да что ты о счастье-то знаешь?! Кто ты такая? Несчастная калоша. Слепое, забитое, невежественное создание, на которое наше просвещенное, чистоплюйское общество смотрит как на распоследнюю грязную тварь. Угнетаемое, бесправное… У тебя, небось, и паспорта-то нет!
— Есть у меня паспорт! — огрызнулась Чуб, понимая: все, складывавшееся вроде бы так хорошо, резко развернулось и понеслось сломя голову в сторону необратимой катастрофы. — Я, между прочим, звезда! Я — Инфернальная Изида. Инкогнито.
— Изида? — притих он. — Та самая? Которая ноги показывает? Врешь, наверное.
— На, смотри! — Чуб задрала подол платья, демонстрируя поджидающие сценического выхода шорты и мужские носки.
Митя Богров взглянул на них с оскорбительной жалостью.
И отвернулся.
— Я на Изиду-то и шел посмотреть, — сказал он задумчиво. — Дождь, думаю, может, и попаду в кабаре. Погляжу. И тогда уж точно решусь. Это как же низко наше общество пало, если женщина ради пропитания на такое неподобство пошла — ноги показывать.
