Позади осталась уже во второй раз разбитая и растерзанная Аша-Вахишта, где уже три зимы не было в Хорасане ненавистных волков-гурганов, а с этой весной не осталось и вовсе никого, кроме крыс, змей и ящериц. Позади были горящие дома калейсов под черепичными крышами, и белые стены этих домов теперь стали черными. Позади были полуденные селения морских вельхов и черные ямы, в которые обратились их круглые глиняные хижины, крытые соломой и тростником. Позади была кровь и дрожащая под поступью тысяч и тысяч копыт испуганная земля.
В месяце березозоле степь зацвела алыми маками, и цвет их был в этот год цветом крови и яда. Воинство степняков черной змеей растянулось по несходным побережьям, и была у этой змеи сотня голов, и каждая была ядовита и неодолима.
В Аша-Вахиште, после того как кочевники взяли Хорасан три зимы назад, уже не было жестокого шада-гургана, не вернулся назад и принц Намеди, след которого пропал где-то в Нарлаке. Маны нашли себе нового шада и заново отстроили сожженную столицу. Но теперь уже не дикий лихой отряд пришел к ним с полудня, а конная рать, собранная по всей степи, от подножий Самоцветных гор до вечно цветущего Саккарема. Гурцат — молодой хаган, ведший мергейтов на полночь, — опрокинул заслон, что поставили маны в устье ущелья Акбатан, а потом взял твердыню Акбатана, горный замок Бурс, и проход в отроге Самоцветных гор, прежде считавшийся непроходимым рубежом, оказался открытым для потока всадников на вороных, рыжих, пегих и гнедых конях, выносливых, как верблюды, и быстрых, как горячий степной ветер.
У твердыни Бурс, где стены ущелья стискивали дорогу до десяти саженей, поднимаясь вверх на сто саженей, по приказу одного из великих шадов прежних дней воздвигли стену, а над ней, на орлиных уступах, соорудили башни и в скалах прорубили пещеры и лестницы. Все это и назвали Бурсом. Первый раз, три года назад, степняки пришли в Аша-Вахишту берегом, потому что воины гурганов разжирели и обрюзгли от бестревожной и сытой жизни, точно холощеные коты. Степняцкий хаган пришел неожиданно, и гурганы, хоть было их втрое больше, побежали. И отборные отряды шада не сумели выйти на выгодное для битвы место, потому что бег степных коней обгонял даже слухи, и войско шада было смято и беспорядочно отступило, и на его плечах мергейты ворвались в Хорасан… А потом ушли.
Теперь побережье стерегло войско, где были настоящие воины, по доброй воле пришедшие охранять покой Аша-Вахишты, где почитают чистоту огня. Но Гурцат пошел ущельем Акбатан, где его никто не думал увидеть. Бурс встал перед волной конницы неодолимой стеной, но мергейты подчинили и вооружили разбойников-горцев, и те, взобравшись, подобно горным тиграм, на вершины, царящие над Бурсом, спустились оттуда и ударили защитникам ущелья в тыл, и отчаянный штурм с двух сторон маны отбить не смогли. Бурс был взят, а дальше были никем не защищенные долины и плоскогорья Аша-Вахишты, где биться с конными тысячами было так же бесполезно, как останавливать несущийся на тебя табун диких лошадей.
И в Хорасане, где еще не знали, что бросившееся на помощь столице войско, охранявшее побережье, разбито и рассеяно на марше ударом степной конницы во фланг, послы хаганов были сброшены со стены в ров с торчащими острыми кольями. Гурцат подошел к городу со всех сторон, и только корабли успели уйти из гавани. Кочевники видели, как суда проходят под высоким мысом, закрывавшим гавань Хорасана, и кричали сверху, что скоро им — сегванам и саккаремцам, сольвеннам и нарлакцам — негде будет поставить у коновязи своих морских деревянных коней, потому что повсюду их будут встречать сабли и стрелы.
Неясно откуда, но откуда-то военные вожди мергейтов узнали, как нужно брать сильную крепость, и Хорасан пал на девятый день осады, задушенный и изнуренный беспрерывными почти штурмами, которые не прекращались даже ночами. И город умер, потому что за гибель послов мергейты воздавали по своему, степному закону. И бродячие псы ходили с раздутыми от сожранной человечины боками — так поступил Гурцат с виновным городом. И мало кто сумел уйти из колец черной змеи.
А потом уже горели городки и маленькие прибрежные поселки калейсов, один за другим взятые Гурцатом. У калейсов не было одного правителя, и каждый бился в одиночку. И даже войско, собранное по деревням, стоявшим подальше от морского берега, должно было уйти в леса. Биться на открытом месте с Гурцатом значило умереть всем: хаган словно лихой степной охотник будто арканом душил противную армию, окружая ее или стискивая с флангов, то ловко уходя от выпадов, то вдруг разворачивая своих всадников и бросая их в дикую вихревую атаку, подкрепленную ударом откуда-нибудь с вовсе нежданного направления. Кочевникам не были помехой ни бурелом, ни скалы, ни болото: все это было в Вечной Степи, только мало кто из соседних даже Народов бывал там, а потому не подозревал, что мергейты отлично знают, как следует воевать в лесах, болотах и горах.
Отбросив стойкое и отважное, но собранное наспех и плохо вооруженное ополчение калейсов в глухие леса, не потеряв и десятой доли воинов, Гурцат обрушился на морских вельхов и снова оказался непобедим. Вельхи успели получить вести по морю и сумели снарядить и пешую, и конную рать, и в первый раз вельхские колесницы сошлись в бою с конницей Гурцата. И вельхи бились долго и доблестно, но и они были разбиты, да так, что от войска их, почитай, ничего не осталось. Гурцат тоже понес потери, но силы его от этого убавились мало: лучшие его тьмы были сохранены, и они-то и решали исход любой битвы.
А потом, когда сегваны уже уплыли, и тяжкие тучи сомнения и безвестности стали клубиться над Нок-Браном, и в криках чаек людям чудились дурные предзнаменования, с полудня пришел к Нок-Брану Снерхус, которого уже год не видели ни здесь, ни в Глесху, ни в иных окрестностях.
Но не песни и сказания принес он с собой на этот раз, а огненное колесо и молот, выкрашенный красным. Значение первого было понятно вельхам. Значение второго знал Зорко, пусть и видел Молот Крови впервые. Когда беда приходила такая, что о прежних спорах и распрях надо было забыть, ибо иное грозило гибелью всем, вельхские мудрецы где-то в своем главном капище, в самом сердце лесов и холмов, изготавливали из священного дуба знак Граине — солнечное колесо, и концы спиц креста, что лежал на круге, поджигались от божественного огня. И Огненное Колесо обходило все вельхские края, от побережий до лесов, от холмов до горных вельхов-гвинидов, забравшихся куда-то в глушь северных отрогов Самоцветных гор, и не было вождя или селения, которое смело бы не отозваться на этот призыв мудрейших.
