За спиной захлопнулись высокие ворота, и девушка услышала, как Кресень говорит Чету:
— Ну, всё, купче, разоблачайся. Бить тебя будем.
Ребята выбирались из телег, смеялись, переговаривались, доставали из возков заплечники, в которых везли одежу, разбирали спрятанное под рогожами оружие.
— Эге — е-ей! — крикнул Хлад замершим в стороне старшим выучам. — Не признали, щеглы?
Послушники переглянулись, недоумевая, с чего бы торговому люду оружаться да ещё и ехать так в крепость.
— Стёша, Встрешник тебя раздери! — ругался кто‑то у одной из телег. — Будет уж дрыхнуть! Как хорь спишь который день. Вылезай, приехали.
— А? — всклокоченный парень выглянул из возка и спросил сиплым ото сна голосом: — Чего орешь‑то?
Он наспех пригладил торчащие во все стороны волосы.
— К Главе пойдем, — ответил ему товарищ. — Хватит храпеть.
— Хоть рожу умой свою холопскую! — посоветовал, снимающий с шеи надоевшую гривну, Чет. — Смотреть же тошно.
Спрыгнул с облучка на землю и Тамир. Огляделся.
— Со мной идём, — взяла его за локоть обережница.
Колдун посмотрел на неё безо всякого выражения и сказал:
— Тут мало что переменилось…
— Мало, — буркнула Лесана. — Чего замер?
Навий её словно не услышал. Он оглядывался с выражением тоски и узнавания на лице, а потом его взор остановился на ком‑то, стоящем у Лесаны за спиной. И девушка впервые увидела в глазах Ивора то, чего не видела раньше — испуг. Обережница рывком обернулась, но позади стояла только Донатосова дурочка. Она застыла на крыльце, разглядывала приезжих и задумчиво дергала себя за длинную прядь, оплетенную обрывками ниток.
— Устал? — спросила вдруг Светла Лесаниного спутника.
Он попятился.
— А я тебя помню, — улыбнулась дурочка и направилась к мужчине, который смотрел на неё с выражением ужаса на лице. — Помню тебя, дяденька… А ты меня помнишь? Узнаешь? Вижу я тебя. Ой, и старый ты!
Блаженная бормотала, обходя колдуна по кругу:
— Ой, и тьмы вокруг тебя… А уж злобы… Почто злишься? Чем я тебе не такая?
Тамир замер, а скаженная девка приблизилась к нему и положила ладонь на грудь — туда, где под рубахой заживала подновленная нынче утром реза.
— Видишь, как оно бывает? — прошептала дурочка. — Видишь, как? Безумие глаза застит, черное с белым местами переставляет. Был ты раньше защитником, а ныне — хищником злобным обернулся.
— У — у-уйди, — прохрипел колдун, дергая себя за ворот рубахи, словно в припадке удушья. — Уйди, дура…
— Отчего же уйти? Дурой‑то ведь ты меня своей волей сделал… — тонкие пальцы пробежали по широкой груди. — Ни за что. А мне оттого — представления. Вижу то, что глазам людским заповедано, что на сердце таится, сокровенное. Вот и тебя вижу… Тьма в тебе. И горечь. Давно уж ты не заступник. Сам — беда. Сам — зло.
Мужчина оторвал от себя её утешающую ладонь, оттолкнул:
— Прочь поди, тварь ночная… — прохрипел он, а Лесана с удивлением увидела крупные капли пота, катящиеся по лицу обережника. — Сгинь!
Блаженная улыбнулась:
— Покоя тебе надо, отдохновения. А ты всё за злом охотишься. Да только отличить его от добра неспособен уже. Иди, не бойся. Пожалею тебя.
И Светла протянула тонкие руки к побледневшему колдуну, взяла его за затылок, потянула к себе:
— Иди, иди, не бойся…
…Тамира вышвырнуло во двор Цитадели как щенка, коего злой хозяин выкидывает из избы — словно вздернули за шкирку, встряхнули и метнули поперёд собственного визга из тепла дома в холод и бесприютность.
Колдун хватал ртом воздух и смотрел в переливчатые карие с синими дольками глаза, принадлежащие растрепанной чудной девке. Девка улыбалась и глядела на него с сочувствием:
— Тяжко тебе, родненький, такое ярмо вздел, чужака в душу впустил. Всё он в тебе вытопчет, всё выжжет, ничего не оставит. Мёртвый он. Оттого живое с ним рядом и угасает.
Мужчина не понял ни слова из ласкового бормотания, сказал лишь:
— Пускай.
Его странная собеседница грустно улыбнулась:
— Оттого над тобой воля чужая, что сосуд ты порожний и жить не хочешь.
Колдун вздохнул:
— Экая ты прилипчивая…
Лесана, всё это время слушавшая их разговор, несмело окликнула спутника:
— Тамир?
Он поглядел на неё со смутным узнаванием и ответил:
— Да.
— Идём к Главе! — девушка схватила его за рукав и поволокла к крыльцу.
* * *
Главы у себя не оказалось. Покой был пуст и обережники уже изготовились ждать, когда дверь за их спинами хлопнула и вошел Клесх.
— Вернулись? — безо всякого удивления спросил крефф. — То‑то я гляжу полный двор мужиков. Ну, рассказывайте, как съездили.
— Плохо, — Лесана опустила глаза. — Виновата я…
— Ишь как… — протянул Клесх и опустился на скамью. — Ну, исповедайся. Послушаю… Тамир, а ты чего стоишь, как пригвождённый? Тоже виноват что ли?
Колдун покачал головой, давая сперва облегчить душу Лесане, которая за эти дни так извелась, что стала ещё тощее. На лице и вовсе одни глазищи остались.
— Упустила я Люта, — сказала обережница. — Сбежал он, едва мы от Брод отъехали. Стегнул меня прутом по глазам и был таков…
Клесх удивленно поднял брови:
— Чего так рано? Уговор был, что на обратном пути сбежит. И по глазам тебя хлестать не разрешали ему. Случилось чего?
Девушка провела рукой по отросшим волосам.
— Случилось. Сперва всё, как уговаривались, шло — он несколько раз перекинулся, чтобы волки почуяли своего и похоже было, будто мы таимся, но по глупости сами себя выдали. Они глядели, я следы видела возле стоянок… Потом сделали несколько облав, он помогал снять с лёжек дикие стаи. Выводила я и псят за тын, спускала на него… А затем, до того как в Броды приехали, на меня из чащи Ходящий вышел. Велел передать Люту, что Мара наделала беды и ушла из стаи. Я сперва думала — говорить ему или нет? Потом решила — скажу. Не просто же так этот оборотень явился. Сказала. Лют сперва было обиделся, потом вроде как отошёл… Но когда из Брод выехали, попросился перекинуться. Думала, припекло его, да и луна в силу входила, он беспокойный стал. Но только науз сняла, получила веткой по глазам… А пленник в чащу утёк.
Глава слушал девушку спокойно. И по лицу трудно было судить — гневается или нет. Хотя, что гадать. Конечно, гневается… Лесана смотрела прямо. Чего уж теперь.
— Напомни мне, — спросил, наконец, Клесх, — ты рассказала ему, что с обозом, который поедет на старую гать, повезут сестру Серого?
Обережница кивнула.
Крефф покачал головой, а потом открыл безыскусный ларец, стоявший на столе. В ларце этом обычно хранилась береста для сорочьих грамоток. А сейчас Глава вынул из него видавший виды нож с берестяной рукоятью.
