Было ещё светло, и время до ужина оставалось, но рабы сразу ушли вниз. Только трое уборщиков замывали из шлангов кровавые лужи и полосы на пандусе: где лежала Киса, где была схватка, и где лицом вниз волокли Рыжего. Да ещё двое замывали такую же кровяную полосу внутри, через холл к верхней надзирательской. Замыв и убрав шланги, вёдра и тряпки, они ушли к остальным.
…Сознание возвращалось медленно, и он никак не мог понять, что с ним и где он. Он лежит, окружённый, сдавленный со всех сторон жёстким холодным металлом или камнем, болит голова, саднит разбитое лицо, боль во всём теле… его избили? Кто? Когда? Где он?… Не шевельнуться, не поднять рук… завал? Чёрное Ущелье? Сиделец из Чёрного Ущелья… Кто посмел сказать ему это? Кто?! Гадина, спецура… Он рванулся в бешенстве, но жёсткие твёрдые стены словно сжались и ещё сильнее сдавили его… Саркофаг? Он в в саркофаге?! Без погребального костра?! Заживо?! Нет!… и снова боль во всём теле и темнота. Он давно не видел такой темноты, только… нет! Киса… за что?! Гадина, сволочь, за что?!… И снова его сдавливает, не даёт шевелиться, дышать… Нет, не возьмёте, гады, гадина, не придушу, так загрызу, нет!…
Дежурившие надзиратели сидели на своих местах и только изредка косились на стоявший у стены продолговатый чёрный ящик, когда оттуда доносился хриплый, но не жалобный стон.
— Смотри, бушует ещё.
— Скоро затихнет.
— Думаешь, выдержит?
— Поспорим?
— Нет, с меня хватит. Один уже доспорился.
В дежурку вошёл Гархем. Оба надзирателя вскочили и вытянулись по стойке "смирно".
— Можете идти отдыхать, — спокойно сказал Гархем.
Надзиратели молча щёлкнули каблуками и вышли. Гархем подошёл к ящику, прислушался и осторожно ткнул носком ботинка в стенку. Донёсся хрип. Гархем удивлённо покачал головой: однако, какая живучесть! — и вышел из надзирательской, аккуратно выключив за собой свет и заперев дверь своим ключом. Теперь в санчасть и посмотрим, что с тем. Внизу уже спокойно. Надо же, на грани бунта были, чудом не сорвались.
В спальнях было тихо, как никогда не бывает в выходной вечер. Молча и без вкуса поужинали и теперь без толку толкались в коридоре и спальнях. Случившееся было слишком страшным и необычным. Впервые на их памяти раб пошёл на господина, взял того за горло.
— Говорят же, зубами, дескать, рвать буду, вот он и…
— И не за себя, за другого…
— Сестрёнкой она ему была…
— Да, за сестрёнку как за матерь пошел…
Старший сидел на своей койке, угрюмо глядя в пол. Он удержал, не дал всем сорваться вслед за Рыжим туда, вниз, на ненавистные рожи, а стоило… удерживать?
Рядом тяжело сел Асил.
— Прости, Старший, не удержал я его, — Асил вздохнул, — и как он вывернулся?
— Его б никто не удержал, — скривил губы в невесёлой усмешке Старший, — слышал же. Зверь в нём проснулся. Человеку зверя не удержать.
Асил снова вздохнул.
— Не знашь, на сколько его?
— На трое суток, — Старший схватил широко открытым ртом воздух и справился, переборол подступившие к горлу рыдания.
— Сволочи, — Юрила стукнул кулаком по загудевшему стояку, — тут после суток не откачаешь, а на трое… Лучше бы пристрелили.
— Вот сходи и попроси, — резко ударил их женский голос.
Мужчины вздрогнули и обернулись к незаметно подошедшей к ним Матери. Она строго осмотрела их.
— Старший, Махотка с кем завтра пойдёт? Одному ему в гараже делать нечего.
— Гархем скажет, — отмахнулся Старший.
— Завтра Гархему не до нас будет, ему хозяину отчёт сдавать. Ты решай.
— Не могу, Мать, — жалобно попросил Старший, — не могу. Побратались мы с ним в Новый год, на сердце своё я его взял. Не могу, дай ты мне…
— Чего? — безжалостно перебила Мать. — Пойти и рядом с ним лечь? Не дам. Ты Старший, сто душ на тебе, это помни.
— Брат он мне! — бешено крикнул Старший и заплакал.
— А мне сын, — возразила Мать, — мне не больно, думашь? Я и дочь, и сына за раз потеряла, и тебя теперь терять? А остальных куда? Так все в Ирий-сад и явимся?! За ради этого он сволочь зубами грыз, зверю своему волю дал? Ну?!
Старший молча плакал, спрятав лицо в ладони. В спальне стояла мёртвая тишина. Мать протянула руку и погладила Старшего по голове.
— Обумись, Старший. Взялся большаком стоять, ну так и стой, нельзя тебе слабину себе давать. А об Рыжем… постель его не убираем пока, ждать его будем. Кису мы отвоем, а об нём молчать будем.
Старший с усилием поднял к ней мокрое, залитое слезами лицо, уронил на колени руки.
— Думашь, Мать…? Трое суток ведь…
Мать вздохнула и пожала плечами.
— Кто знат, Старший, Мать-Вода с ним, может и пронесёт его.
— А есть Мать-Воде доступ к нему? — спросил Асил.
— Ну да, — Юрила с надеждой смотрел на Мать, — закрыто там-то, ящик двойной, чтоб никакого доступа.
— Захочет Мать-Вода, так её не остановишь. — Мать усмехнулась, — вода, она себе щёлочку да дырочку везде найдёт.
— Ладноть, — Старший сдёрнул с изголовья полотенце, вытер лицо и встал, заглянул в лицо Матери, — попросите матерей набольших к нему, а?
— Не учи, где сам не знашь. Ты своё дело сполняй, а наше мы сами справим.
Мать оглядела спальню, внимательные, полные робкой надеждой лица.
— Поздно уже, отбой скоро. Нам-то жить всё равно надоть.
И вышла.
Выйдя из санчасти охраны, где спал после перевязок, успокаивающих и обезболивающих уколов охранник, Гархем посмотрел на небо. Погода завтра будет хорошая, надо вывезти к дороге киоски с мелочью, должен прийти груз уже к летнему сезону… но надо известить полковника, что "глазастый" дурак ничего не понял. К сожалению, подобные всегда неправильно понимают вежливость. Рабов удалось успокоить, охрана будет молчать, надзиратели — также не проблема. Подумать только, как может навредить один дурак, недаром его выгнали, ведь обычно "глазастые" не демобилизуются, к жизни они совсем не приспособлены.
Не спеша, Гархем прошёл по пандусу, где уже высохли следы внеочередной уборки, и вошёл в корпус рабского комплекса, кивнув охраннику у входа. Сегодня исправная смена, но после такого инцидента надо даже не так проверить, как подстраховать.
Не заходя в верхнюю надзирательскую, Гархем спустился вниз.
Увидев его, оба надзирателя вскочили и вытянулись в струнку. Гархем кивнул им, разрешая стать вольно.
— Ну?
— Тихо, господин Гархем. Дали отбой, свет погашен в соответствии с распорядком.
— Даже не поют? — удивился Гархем.
Один из надзирателей приоткрыл дверь, ведущую в жилой коридор, и они услышали.
Одинокий женский голос нараспев выговаривал непонятные слова, и ему не так вторили, как поддерживали низкие мужские голоса.
