Я уже знал от них, что часа через два пути по все расширяющейся реке можно было повернуть к востоку, к каменистому полуострову Девяти драконов (на местном наречии название его, состоящее из двух иероглифов, звучало несколько по-иному: не «Цзюлун», а «Коулун») и лежащей у его подножия безлюдной и очень удобной Ароматной бухте («Гонконг» на языке варваров мань вместо привычного мне «Сянган»). И дальше — вдоль берега влево, к восточным гаваням империи, по соленой воде, которая приобретала оттенки бирюзы, была чиста и прозрачна и позволяла видеть дно, заросшее в некоторых местах настоящими лесами с проплывающими там серебристыми спинами рыб.
А если направить корабль направо, на запад, то начинался куда более долгий путь. Скалы и дикие леса по берегу, незнакомые мне города и острова, и снова бесконечная вода, похожая на барханы — но живые, которые бегут один за другим и грозят поглотить твой корабль. Наконец — порты, Убуллах или Басра, далее вверх по реке к Круглому городу, и уже от него, привычными караванами — по горам и долинам Персии, в спокойный ныне Мерв, потом — в Бухару и, наконец, — в ставший для меня почти сказкой Самарканд.
Я смотрел на непрерывный бег воды и мысленно повторял свое письмо: «Дорогой мой брат, прости за неприятности, которые доставило тебе мое исчезновение. Чтобы ты убедился, что это именно я вернулся из иного мира в наш, вспомни следы зубов на правой ягодице прекрасной дочери Зарины. Немногие знали об этом следе, кроме нас с тобой. И подумай о том, что теперь еще меньше людей знает, что стало с этими следами».
Я смотрел на мачты и свернутые тяжелые паруса кораблей и вспоминал ее, нашу с Аспанаком общую подругу полной диких фантазий юности. Следы от зубов моего брата — результат идиотского спора, который прекрасная персиянка проиграла и мужественно выдержала испытание. О чем, по понятным причинам, знали действительно немногие. А вот вторая фраза, увы, несла более грустный смысл: где теперь не только забытые следы чьих-то там зубов, но ее кожа, состоявшая, кажется, из одних только веснушек, где ее волнистые темно-рыжие волосы до пояса и глаза цвета корицы? Среди каких барханов и камней белеют кости прекрасной женщины-воина, посланной нашим домом раздувать бунт в Хорасане, к мятежному Абу Муслиму, и исчезнувшей там без следа, сколько ни искал я ее потом среди гор и камней, в селах, городах и на рынках рабов?
«Я хотел бы еще раз извиниться перед тобой за то, о чем сейчас попрошу, — продолжал я вспоминать письмо, которое начал мысленно составлять еще во время своей долгой дороги на юг. — Пусть наш с тобой общий смуглый друг делает то, зачем он сюда был послан, — а мне, впервые за эти нелегкие годы, хотелось бы немногого: отдохнуть. Построить свой дом в этом городе, жить в нем с женщиной, равной которой нет во всей Поднебесной империи. И, конечно, временами приезжать в наш с тобой город. А потом, когда я отдохну, — кто знает… Простишь ли ты мне такую слабость?»
А еще я с усмешкой вспоминал мешок с глупыми камнями — подарками неудачливого охотника, который я, вместе с письмом, небрежно бросил Амихраману со словами: заодно попросите, дружочек мой, брата выяснить, на что это годится.
Камни — любые камни — это был наш с братом давний опознавательный знак, говоривший: возможны проблемы со стороны своих. Если же камень был послан один, то это означало, что кто-то из наших работает уже не на нас…
В принципе Амихраман вел себя со мной безупречно — он ведь был умным молодым человеком. Он часто возникал — по привычке, как бы из облака пыли, — у пристаней в порту, находя меня там самым мистическим образом, чтобы вежливо рассказать мне о новых идеях, товарах и сделках моего торгового дома. Он не подавал ни малейшего повода к сомнениям в том, что если я отдам распоряжение — или, например, опустошу его кассу для строительства моего дома, — то он подчинится мгновенно. Я же доверял своей интуиции, говорившей, что если какой-то человек кажется тебе безупречным, то надо быть поосторожнее и не лезть в его дела, не имея более весомого оружия, чем славное имя. Так и продолжался наш с Амихраманом танец вежливости, к полному одобрению Сангака.
А Ян, окончательно сменившая свое имя на Юй («яшма, а не рыба»,- огрызалась она на мои шутки), тем временем была занята кое-чем другим. Она разрывалась между Меванчей и ее крикливым наследником, нашим будущим домом и походами по книжным лавкам Гуанчжоу, совместно со своей новой подругой — супругой ревизора судов. Она и приносила мне новости с севера.
О недавнем страшном поражении у Чэньдао, где империя бросила против конных лучников Ань Лушаня новинку, хорошо забытую со времен У-ди: стрелков в колесницах, запряженных буйволами. На снегу остались тысячи солдат Ли Хэна, павшие в результате тотального хаоса и неразберихи. А также новости о не менее страшном поражении нового императора при Циньфане. Но я знал, что победа все равно будет — эту победу ему обеспечили еще прошлогодние маневры Ли Гуанби и Го Цзыи, благодаря которым земли к западу от Желтой реки, с пасущимися там лошадьми, были, наконец, заблокированы имперцами. Мятеж не захлебнулся — он просто застрял на мертвой точке.
Оставался он на ней и после того, как в конце холодного первого месяца в палатку окончательно ослепшего и обезумевшего, вслепую рубившего слуг и адъютантов Ань Лушаня вошли его советник Янь Чжуан и евнух Ли Чжуэр, зарезали полководца (прощай, несчастный Рокшан), а затем объявили слабоумного сына покойного его наследником. А реальный преемник великого мятежника, генерал Ши Сымин, после этого начал наступление к северу от Желтой реки, но с позором отступил в Фэньян.
Пришло время возвращать империи руины ее разграбленной и изнасилованной столицы. Первым в нее ввезли «Отца императора», который затворился в каком-то павильоне среди разрушенных и сожженных дворцов. («Говорят, он стал страшно жесток, казнит людей не хуже Ань Лушаня», — поежившись, сообщила мне Ян.)
Впрочем, войной в переполняемом беженцами городе интересовались тогда все, а у Ян появился еще свой, особый интерес. Она начала коллекционировать свитки. Причем те, героиней которых оказывалась она сама.
— Почитай, что они пишут,- помахала она очередным таким свитком в дешевом картонном футляре с завязками. — Вот здесь, в конце.
И я в изумлении прочел дышащее грустью описание очевидца: «Бледный, дряхлый император тянул ее за руку, обливаясь слезами и не желая расставаться с ней. Гуйфэй повернулась и вышла в сопровождении охраны, Гао Лиши последовал за ними. В маленьком зале ее оставили одну. Она сначала поклонилась алтарю, потом совершила еще один поклон, повернувшись в ту сторону, где в другой комнате находился император. „Ваше Величество! Я ухожу!… Как две веточки, сросшиеся вместе… Как одна веточка с двумя отростками…" Затем она вышла во двор и медленным движением перекинула шнур через ветку грушевого дерева… Потрясенный император потерянно повторял: „Матушка… супруга… супруга… моя!"»
