— О чем не знаешь?
Она покачала головой.
— Меня… меня для них не существовало. Я была, и в то же время… внизу… держал.
Ийлэ обвела улицу невидящим взглядом. И пальцы ее онемевшие разжались, но Райдо не позволил руку убрать. Прижал к губам, попросил:
— Тише…
— Держал. Цепь… такая, на которой собак… и внизу… у лестницы… не в доме, а… будку поставил. Уже холодно, а я… я не знаю, почему… так захотел и все… сказал, что животным на цепи самое место.
— Сам он животное.
У этой ярости нет выхода.
И не будет, не здесь, не при ней.
— Шериф приехал. Спешился. Прошел… он на меня не посмотрел даже… понимаешь? Раньше конфеты… и леди… а прошел… на сапогах глина, сам мокрый… дождь был… тогда постоянно дождь… и спрятаться негде… холодно очень.
Пальцы дрожали.
И губы кривились, но глаза оставались сухими. Если бы заплакала, глядишь, и легче стало бы, но не умеет, и Райдо только остается, что обнять, прижать к себе ее и дурацкого медведя, которого следовало бы оставить в лавке.
— А он идет… быстро так… взглядом скользнул и все… как будто меня нет! Я же была… я помнила… все помнила, как он… и сейчас тоже… улыбаться будет…
— Будет, — согласился Райдо.
Виски ее теплые, и нить пульса стучит мелкой дробью.
— Всенепременно будет… но теперь мы оба знаем цену его улыбкам.
Почему-то Ийлэ опасалась, что шериф будет извиняться. Просить прощения, скажет, что у него не было иного выхода, и ей надо понять и забыть, ведь в обществе принято забывать некоторые неудобные эпизоды. А Ийлэ не сможет.
Она держала Райдо за руку.
И снова боялась потеряться… город чужой, не улицами, людьми, словно Ийлэ каким-то удивительным способом попала на изнанку его.
С изнанки все видится иначе.
И шериф постарел, поблек. Прежде клетчатая его рубашка, красно-зеленая, казалась Ийлэ неимоверно яркой, она очаровывала, как очаровывали и желтые штаны с бахромой, и сапоги высокие, до колен, и шляпа. И сам этот человек, будто бы вырезанный из сердцевины заповедного бука.
Он был необыкновенным.
И надежным.
Именно, что был, и когда Райдо толкнул дверь, Ийлэ закрыла глаза. Она так и вошла, вцепившись в его пальцы, ступая вслепую.
— Доброго дня, — раздался такой знакомый гулкий голос. — Какими судьбами к нам?
— Побеседовать.
А глаза пришлось открыть.
Тогда-то Ийлэ и увидела, насколько этот человек изменился. Рубаха его выцвела, а может, слишком старой была, вот и потерялись цвета. И ничего-то чудесного нет ни в старых кожаных штанах, ни в сапогах…
Теперь без глины.
Тогда-то…
Дождь.
Второй день или третий даже. И цепь на дюжину шагов. Миска, которую ставили так, чтобы Ийлэ не сразу могла дотянуться. Тоже развлечение. Она всякий раз говорила себе, что больше не будет, что лучше умрет от голода, но запах хлеба… или мяса… этот запах проникал в нервные сны ее, он и боль приглушал, и манил, и вскоре не оставалось ничего, кроме волшебного этого аромата.
Ийлэ сдавалась.
В тот раз у нее получилось найти палку и миску зацепить. Отбирать не стали, заслуженная награда, только, кажется, он проиграл и был недоволен, а значит, завтра или послезавтра, но придумает, как отыграться. И быть может, Ийлэ повезет, наконец, умереть.
Она думала об этом. И еще о дожде, который грозил простудой… и о том, что некогда любила под дождем гулять. Тогда ей было куда возвращаться.
Дом.
И горящий камин.
Горничная заберет промокший плащ и перчатки, поможет разуться… приготовит ванну с ароматной солью. А после будет горячий шоколад и пресные булочки. Или корзиночки со взбитыми сливками и черникой. Или воздушная меренга… главное, будет обязательно.
Непреложная истина.
Истины менялись.
И Ийлэ прижималась к стене дома…
— Садись, — велел Райдо.
Нет дождя и дома нет, но есть знакомая комната с тусклыми обоями, с полом, на котором видны проплешины.
Старые шкафы.
Папки, прошитые суровой нитью.
И отполированная до блеска скамья. Ийлэ садится, и Райдо усаживает рядом медведя, приказывая:
— Охраняй.
А кто и кого охранять должен — не понятно.
На всякий случай Ийлэ берет медведя за лапу. Так ей спокойней.
…она снова маленькая девочка, которая сидит на этой же скамье, складывая бумажных журавликов. Бумагу шериф дал, она исписана дробным почерком, Ийлэ могла бы прочесть его, но приличные юные леди не читают чужих писем, даже если им очень-очень хочется.
Журавликов Ийлэ выставляет на край скамьи. Ей надо сделать семь раз по семь, и тогда с шерифом останется толика ее удачи. И она старается, ей хочется, чтобы шерифу немного повезло…
…журавли кричат.
Серый клин на сером небе, их и различить-то можно с трудом, а еще дождь. Ийлэ пьет воду, чтобы избавиться от тянущей боли в животе. Она плачет, кажется, не от боли, не от дождя, а потому что журавли летят… и уносят на крыльях ее удачу.
Всю растратила, глупая Ийлэ.
Всадник выныривает из сизой пелены, он оставляет коня и спешивается, идет неспешно, будто бы дождь для него вовсе даже не помеха, он этого дождя не замечает, как не замечает самой Ийлэ.
Она выглянула.
Она понадеялась… на что? На маленькое чудо, на то, что человек появился здесь не просто так, но за нею пришел. И сейчас он скажет хрипловатым голосом, что юным леди не стоит сбегать из дому… и леденец протянет… и на руки возьмет…
А человек идет мимо.
Поравнявшись рядом с ней, он не замедлил шага, как и не ускорил его…
— Зря вы дразните гусей, Райдо, — его голос доносится из-за стены.
Правильно. Они не станут разговаривать в присутствии Ийлэ.
И дышать надо, глубоко дышать, вымывая из легких призрак того, сырого воздуха.
Та осень ушла. И журавли улетели.
И тот, кого Ийлэ хотела бы вымарать из собственной памяти, издох. Еще бы и шериф ушел за ним, но на такой подарок Ийлэ не рассчитывала.
Шериф был жив и жить собирался, и наверное, он дотянет до глубокой старости, меняя одну клетчатую рубашку на другую, жуя табак и рассказывая о забавных историях из прошлого… правда, ту, которая с Ийлэ не вспомнит.
Зачем?
Она не забавная…
— Вы о чем? — Райдо близко.
Он не позволит обидеть Ийлэ. Ийлэ нужна ему. Необходима. Без нее Райдо умрет. И она шепотом повторяла себе это вновь и вновь, убеждая не то себя, не то медведя, который, как и положено игрушке, сидел смирно, спокойно.
— Я о том, что не стоило тянуть ее в город. К чему эта дурная эскапада? — шериф говорил спокойно, Ийлэ могла представить, как он стоит, сложив руки на спиной, выпятив грудь. И медные пуговицы на рубахе поблескивают.
