Не удостоив его ответом, толстяк безразлично отвернулся, но через мгновение вдруг снова поднял голову и вперился в Шныря, как сыч. Парню аж не по себе сделалось, так изменился взгляд толстяка — стал пытливым, настороженным, очень внимательным: господа так не смотрят, а если смотрят, то на что-то очень важное, чем ну никак не может быть подвыпивший бродяга за соседним столиком! Шнырь не решился продолжить, и некоторое время они молча переглядывались. Тут хозяин весьма кстати принёс большую миску жареной козлятины со сладким перцем, чесноком и сыром и опять собрался удалиться, но серый жестом удержал его и о чём-то спросил. Кабатчик посмотрел на Иоахима и тихо ответил. Шнырь уткнулся в свою кружку так резко и демонстративно, что едва не выбил себе зуб. До него долетали лишь обрывки разговора: «Что за...», «Я не...» и «Давно сидит...» Шнырь слышал, как толстяк откашлялся, прочищая горло, пробормотал что-то вроде: «Всё равно придётся...» — и умолк. А через минуту перед Иоахимом, словно сама собой, вдруг оказалась маленькая кружка с подогретым вином. Когда же он с недоумением поднял голову, то столкнулся взглядом с лысым корчмарём, который указал ему на господина в сером платье.
— Вас, — доверительно поведал он. — Интересуются.
Запах от вина шёл восхитительный — не чета той бурде за жалкие гроши, какую Шнырь сосал всё утро. Господин в сером кивнул и указал на лавку рядом. Шнырь вслепую, со второго раза, сгрёб свою кружку и на ватных ногах направился к камину.
«Шпик! — решил он. — Или, не дай бог, кто-то из воров... Ох, отрицаю Господа, везёт же мне — опять я влип!»
Он подошёл и сел напротив. Кружки стукнулись. Беседа началась.
— Как тебя звать? — спросил всадник, терзая ножом козлиный бок.
— Симон, — не моргнув глазом, моментально соврал Шнырь.
— Симон... — Во взгляде толстяка проглянуло неодобрение. — А может, ты ещё и Пётр? Как тебя звать по-настоящему?
— Иоахим, — поколебавшись, признался Шнырь.
— Так-то лучше. Странствуешь?
— Ага. Типа этого, — Шнырь сделал неопределённый жест, — брожу.
— Здешние места хорошо знаешь? Здешние места? Чего ж не знать. Конечно, знаю.
— Где ты вырос?
— Я-то? Возле Лауэрзее.
— Тогда назови мне пару городишек рядом с Нимвегеном. Можешь?
Шнырь хотел послать его подальше с этими расспросами, но неожиданно для себя вдруг ответил. То ли благоразумие в нём взяло верх, то ли хмель, а может, нюх вора на скорую наживу. Так или иначе, он решил послушаться внутреннего голоса.
— Запросто! — сказал он. — Вот: Этсен, Стефансверт, Руремонд... Ещё есть Ньюве-Ваалем, только он ниже по течению, почти у самого залива.
— Как лучше всего попасть отсюда в монастырь святой Клариссы?
— Это в тот, который на песках? А по тракту. Прямо на север, мимо плотины старого Ганса, потом через лес. Два-три дня пешим. На лошади меньше.
— Как зовутся жители Эйндховена?
— Известно как! — Шнырь расплылся в ухмылке. — Засовщики.
— Сколько дней пути от Боосхомской пристани до Маастрихта?
— А нискока!
— Нисколько? — удивился толстый. — Это почему?
— Потому как нету никакой Боосхомской пристани. Может, где южней и есть, а в здешней округе ничего такого нету с таким названием — ни пристани, ни села.
— Что ж, — удовлетворённо хмыкнул господин в сером, — похоже, ты и впрямь здешний. Мне нужен помощник. Парень ты вроде неглупый, на месте не сидишь, работой то же не занят. Особо делать ничего не придётся: тут костёрчик разведёшь, там присмотришь за лошадью, в городе подскажешь, где остановиться, а если драться придётся, будешь на моей стороне. Так как? Пойдёшь со мной?
— Эй, — забеспокоился Шнырь, — а скока дадите?
— Полфлорина в неделю. Кормёжка и ночлег за мой счёт.
— Замётано. — Шнырь не колебался ни секунды. — Тока скажите, куда ехать. Ежели в Лисс, тады увольте я туда ни ногой.
— А чего так?
— Это... воздух там дурной.
— Нет, этак не годится: в Лисе меня тоже может занести. Ты, парень, не финти. В чём дело? Натворил чего? Тогда лучше сразу скажи, я поговорю, с кем надо.
— Э, господин хороший, не сочтите за грубость, тока это вас не касается.
— Да? — На краткое мгновение на лицо толстяка на бежала тень, но тут же рассеялась. Иоахим, уже порядком набравшийся, ничего не заметил. — Что ж, ладно. Тогда выпьем, чтобы скрепить наш уговор. Хозяин! Ещё две кружки!
Вино принесли мгновенно.
— Меня звать Ян Андерсон, — представился толстяк, полез в кошель и бросил в кружку Иоахима монету. — Я нанимаю тебя: вот. Пей.
Шнырь принял из его рук кружку, начал пить... и в этот миг господин Андерсон произнёс какое-то слово. Какое — Иоахим не расслышал, но тут монетка стукнула его по зубам, и время будто замедлилось. Он выпал из реальности, как это бывает с пьяными, — сознание его помутилось, кружка, которую он сжимал в руке, стукнула о столешницу. Глаза Иоахима сделались пусты. Ян Андерсон пощёлкал пальцами у него перед носом и удовлетворённо хмыкнул.
— Имя? — уже совсем другим тоном потребовал он.
— Моё имя — Иоахим ван ден Лауэр, — безразлично произнёс он. — Подельники зовут меня Шнырь.
— Кто-кто? Подельники? Ты что, мазурик?
— Да. Я вор.
— Где обитаешь?
— Живу где придётся...
В две минуты Иоахим выложил нанимателю всё, что произошло с ним, начиная с ограбления особняков и неуплаты в воровской общак и кончая разбирательством с охраной Цигеля и бегством. Кабатчик и усатый дядька с трубкой, широко раскрыв глаза, смотрели на происходящее; Ян Андерсон не обращал на них внимания, у него как раз возникла заминка. Если сперва речь Иоахима была ясна и связна, хоть и лишена при этом всяческого выражения, то в описании драки вдруг возникла пауза, Иоахим начал заикаться, а потом и вовсе умолк, тупо глядя перед собой.
— Эй! — Андерсон снова пощёлкал пальцами у него перед носом. — Не спать, смотреть в глаза! Отвечать на вопросы!
— Что... Какие вопросы... Где я?
Все, включая Андерсона, вздрогнули — так резко это прозвучало. Голос у рыжего парня как-то странно изменился, и выражение лица тоже. Шнырь сидел, моргал и морщился, тёр пальцами глаза. Он глядел вполне осмысленно, серьёзно и всё время озирался по сторонам, словно очутился здесь впервые. Взгляды его были быстрые, короткие, оценивающие обстановку.
Наконец он посмотрел на Андерсона. Скулы его затвердели.
— Яд и пламя, опять ты! — вдруг сказал он, глядя толстяку в глаза. Кулаки его сжались, ручка у глиняной кружки с треском отломилась. — Всё не можешь оставить меня в покое? Чего тебе надо?
