Она с радостью научила бы его меньшим умениям, чтобы отточить лезвие силы, о которой он всегда думал, как о детской игрушке. Но это единственное великое искусство она не могла ему дать. Она знала, что он будет с ним делать.
Только этим утром он пытался обманом вызнать его у нее. Когда она уходила, она почувствовала стрелу его воли, нащупывавшую ее тайну. От него было уже не так легко отделаться, как раньше. Он был умным юнцом, и быстро взрослел.
Струны лютни смолкли. Айдан поднял голову. Его глаза были темными, цвета северного моря.
— Зачем? — спросил он у нее. — Зачем вообще учить меня?
— Почему бы и нет?
— А если я стану сильнее тебя?
Она рассмеялась, ужасно уязвив его гордость.
— Я не думаю, что мне стоит бояться этого. Но что мы станем равными… это, я думаю, весьма возможно. Я буду рада этому.
— Даже зная, что я сделаю тогда?
— Ах, но захочешь ли ты это сделать?
Он онемел от ярости.
— Мой милый друг, — сказала Марджана, — если бы ты был хотя бы наполовину так мудр, как любишь воображать. Ты знал бы, что это означает — то, что мы так легко проникаем в мысли друг друга.
— Это означает, что ты хочешь этого, а у меня нет сил закрыться от тебя.
Она покачала головой и улыбнулась.
— Ты знаешь это лучше, чем я. Вспомни своего брата и его королеву.
Он вскочил на ноги.
— Мы с тобой — не пара!
Он был достаточно осторожен, чтобы положить лютню в безопасное место, прежде, чем опрометью броситься прочь. Марджана видела это; и она видела достаточно много помимо этого. Она позволила себе улыбнуться долгой медленной улыбкой.
Он должен был уйти. Над ним достаточно посмеялись; его приучили жить в клетке. Но вчетвером им было слишком тесно. И она… она обложила его со всех сторон. Куда бы он ни повернулся, она была там, пусть даже не смотрела, просто и неизбежно присутствовала.
Хуже всего было то, что он не мог ненавидеть ее облик. Просто и совершенно не мог. Когда она исчезала за своими покупками — невероятно по-домашнему, уносясь в мир в поисках лакомства или украшения — он не находил покоя; он был даже менее спокоен, чем обычно. И так было до тех пор, пока она не возвращалась и только тогда узел у него внутри ослабевал и мор снова оказывался на своем месте.
Он был, словно человек, порабощенный наркотиком. Он ненавидеть это и не может жить без этого.
Она сделала это с ним. Она, ведьма, дух воздуха. Он больше не мог называть ее убийцей. Это слово наполняло его ладони кровью, а его сознание — воспоминаниями о том, что было давно погребено.
Он пытался отвратить ее от себя. Он оттачивал воспоминания; он показывал их ей в ужаснейших подробностях, не заботясь о том, что они делают с его рассудком. Он насмехался над ней при помощи своего тела. Он явно использовал ее науку, чтобы отыскать путь к бегству.
Иногда, если говорить правду, ему удалось разозлить ее, но никогда достаточно. Чаще всего она только улыбалась.
Он не знал, чего ей стоила эта улыбка. Она так же хорошо, как и он, знала, что так она не сможет удержать его. Его нельзя было приручить в клетке. Этот урок было тяжело усвоить и горько понять.
Сайида понимала.
— Исхак говорил мне о соколах, — сказала она. — Приручение не завершено до тех пор, пока сокольничий не отпустит свою птицу лететь свободно, чтобы она вернулась к нему. Ты поймала его, ты научила его терпеть путы и клобучок. И теперь ты должна отпустить его немного полетать.
— Безумие, — ответила Марджана, но отстраненно, едва слушая. Как я могу отпустить его летать? Я знаю, что он не вернется.
— Значит, ты должна найти для него приманку, разве не так? Что завоюет его для тебя?
— Я не знаю! — закричала Марджана.
Глаза Сайиды прищурились.
— Ты помнишь, когда ты рассказала мне о нем, мы говорили о том, как женщина может завоевать мужчину?
— Что в этом проку? Я не женщина.
— Но ты — женщина! Разве не в этом вся твоя беда? Что ты сделала ему, чтобы показать, что ты достойна желания?
Марджана сердито пожала плечами.
— Что я могу сделать? Он может видеть меня. Он может слышать меня. Он знает, что я хочу его.
— Конечно. Ты думаешь, ему нравиться чувствовать себя быком, приведенным на случку?
Марджана даже подавилась от такой грубости. Сайида спокойно продолжала:
— Если это все, чего ты хочешь, то существуют другие, с кем это сделать легче. Если ты хочешь большего — если ты хочешь его — то ты должна дать ему понять, что ты женщина.
Марджана оглядела себя.
— Разве это не очевидно?
Сайида засмеялась, но при этом была слегка раздражена.
— Марджана, ты такая глупая! Пойдем со мной.
Они прошли в баню и задернули занавеску, которая должна была служить Айдану знаком не входить, если он вернется, побившись о стены своей клетки. Сайида была безжалостна. Она заставила Марджану раздеться донага, не делая перерывов на стыдливость. Никто никогда не видел Марджану обнаженной, кроме прислуги в банях, которая была обучена видеть только то, что надо вымыть или снять.
Сайида изучала ее пристальным ясным взглядом.
— Ты не так хорошо сложена, как Лейла, — сказала она, — но не хуже. А если учесть, как сложены франки и как они любят стройность, то ты даже лучше. Лейла совершила бы убийство ради такой кожи, как у тебя. И таких волос. Ты хоть понимаешь, как ты прекрасна?
— Я выгляжу, как тощая кошка.
— Разве он думает так?
Марджана клацнула зубами.
— Он никогда не смотрит.
— Я думаю, что смотрит. — Сайида опустила Хасана к ногам. — Присмотри за ним. Я скоро вернусь.
Но отсутствовала она гораздо дольше. Марджана обхватила себя руками — не от холода, в пещере было достаточно тепло, но от прикосновения воздуха к обнаженной коже.
Маленькие ручки обхватили ее лодыжки. Хасан улыбался ей. Она ему нравилась так.
— Ты действительно мужчина, — сказала она, подхватывая его на руки. Он не хотел сидеть на руках, он хотел потренироваться в новом для него умении ходить. Она поставила ограду вокруг бассейна, чтобы он не свалился туда, и отпустила его разминать ноги между блестящими колоннами.
Она села возле бассейна, и чтобы заняться чем-то, распустила волосы. Когда-то давно она подстригала их, чтобы не мешали, но казалось уютнее, когда они были длиной по колено. Их цвет всегда заставлял людей глазеть на нее. Ей больше хотелось бы, чтобы они были черными. Как у него, густые и блестящие, с синими отблесками. Но ей нравилась ее кожа, чисто слоновая кость по сравнению с его лунной бледностью. Ее губы были краснее, чем у него, а ее соски были нежно-розовыми, словно свет через раковину. Были ли ее груди маленькими? Они были достаточной величины, чтобы заполнить ее ладони. И хорошо очерченными. Не такие, как тяжелые раскачивающиеся мешки у той франкской женщины, с синими толстыми венами и широкими темными сосками, оттянутыми тяжестью молока.
