Он не понимал, что это может означать для его же собственной сабли; что это значит для всех Диких Лезвий Шулмы.
Один за другим входили в наш круг дети Ориджа — не все, нет, далеко не все, но и этих я насчитал полторы дюжины — и один за другим подставляли связанные руки под мое лезвие.
А их оружие — смотрело.
— Коблан! — негромко позвал Чэн-Я. — Тащи бурдюк!
Объяснять, какой именно бурдюк, не пришлось.
Коблан, громко топая, кинулся к поклаже и мгновенно вернулся с заветным бурдюком.
— Отхлебни! — приказал Чэн-Я.
Коблан послушно и с видимым удовольствием отхлебнул, отчего борода его встопорщилась во все стороны.
— Ылджаз арака! — возвестил Асахиро. — Мо ылджаз арака!
Нойон Джелмэ презрительно усмехнулся.
— Чашу!
Чэну-Мне подали деревянную походную чашу, и Коблан до краев налил в нее похищенную в Мэйлане настойку Огненного дракона.
— Пей, Джелмэ-багатур!
Чашу Чэн держал в обеих руках, опустив меня в ножны.
Гордыня, гордыня… Джелмэ подошел и склонился над чашей. Он на глазах у своего и чужого племени пил Мо ылджаз араку — пусть и ложную, как полагал он сам — из чешуйчатых рук того, кто называл себя Асмохат-та.
И двое ориджитов вышли из круга.
А оставшиеся начали глухо перешептываться.
Они не видели лица своего нойона, сделавшего первый глоток. А я видел — снизу, из ножен мне прекрасно было видно это сине-багровое лицо с выпученными глазами, этот разинутый рот, тщетно пытавшийся вдохнуть ставший вдруг шершавым и раскаленным воздух; и бритый затылок Джелмэ все старался врасти в плечи, а плечи судорожно дергались и лезли вверх.
Когда нойон сумел обернуться к соплеменникам, еще один ориджит покинул круг.
Бегом.
Дикие Лезвия слегка дрогнули и тревожно зазвенели.
Чэн приглашающе повел чашей в сторону шулмусов, и еще трое самых смелых — или самых глупых — отважились повторить подвиг своего нойона, кашляющего в сторонке.
Нет, не трое — двое, потому что третий подумал, поглядел на своих страждущих собратьев и вернулся обратно.
Впрочем, из круга не ушел.
Чэн улыбнулся и поднес к губам чашу.
…Каждый Придаток в нашей семье, как и в любой другой семье «пьяного меча», трижды проходит через испытание предка Хэна. В тринадцать, восемнадцать и в двадцать один год. Испытание заключается в том, что Придатка сперва поят вином до состояния «пьяницы с пиалой» в тринадцать, «пьяницы со жбаном» в восемнадцать и «пьяницы с бочонком» в двадцать один. А потом опытный Блистающий в руках опытного Придатка — обычно это глава рода или семьи — Беседует с опьяневшим юнцом без снисхождения и жалости.
Если испытуемый падает и не встает — его поднимают, если он роняет Блистающего — его заставляют поднять и продолжить Беседу; и так до тех пор, до того мига, который сами Придатки зовут «прозрением предка Хэна».
То есть до первых трех трезвых движений.
После двадцати одного года все Придатки, прошедшие такую выучку, способны пить, не пьянея.
Не часто.
Два-три раза в год.
«И после этого у них ужасно болит голова!» — уловил я отдаленную мысль Чэна…
…Чэн улыбнулся и поднес к губам чашу.
Но отхлебнуть ему не дали.
— Да там же пить нечего! — буркнул Коблан, ловко отбирая чашу у Чэна, недоуменно опустившего правую руку на мою рукоять. — Сейчас я долью… ишь, выхлебали все, шулмусы проклятые! Рады, небось, на дармовщинку…
И долил.
Из бурдюка.
После чего омочил в чаше губы, одобрительно крякнул и вернул чашу Чэну, под изумленный ропот детей Ориджа.
А Чэн увидел, что чаша практически пуста.
Так, еле-еле, на донышке.
Кузнец незаметно подмигнул Чэну, покрутил в воздухе Шипастым Молчуном — шулмусы дружно шарахнулись назад — и отошел, неся под мышкой свой бурдюк.
По пути он дохнул на нойона Джелмэ, и тому стоило большого труда удержаться на ногах.
А Чэн с облегчением вздохнул — вспомнив обед у Коблана и внезапно опустевшую бутыль тахирского муската — и осушил и без того сухую чашу.
Чаша отлетела в сторону, Чэн покачнулся и захохотал, а я покинул ножны и указал на груду Диких Лезвий.
И шулмусы бросились к оружию.
4
— Это дети, Дзю, — тихо звякнул я о клинок Обломка. — Смотри, не забывайся…
— Это — дети? — недобро усмехнулся Обломок. — Тогда детей полезно наказывать!
— Нет, Кабирский Палач, — впервые я назвал Обломка именем, которого не мог знать; именем, которое случайно услышал в подземном зале истины Батин и которое произнес в моем сне ятаган Фархад.
Имя, которое я больше не произнесу никогда.
— Нет, Кабирский Палач. Не так. Детей нужно наказывать, но их не всегда нужно уничтожать во время наказания.
— Да, Наставник, — отозвался Дзю знакомым тоном, и от этой смеси иронии и уважения меня бросило в дрожь.
И добавил погодя:
— Добренькие мы… может, оно и к лучшему.
«Может, и к лучшему», — про себя повторил Я-Чэн, когда Шулма обступила нас с Обломком со всех сторон.
А Чэн-Я еще успел заметить презрительную усмешку Фальгрима Беловолосого, глядящего на атакующую толпу.
Знал Беловолосый, и эспадон Гвениль знал одну из простых истин Бесед «одного со многими». Знал, что «лишь пятеро мастеров могут напасть на одного, не мешая друг другу; шестой — помеха. А неумелые — не более троих; четвертый — помеха».
И еще знали и люди, и Блистающие эмирата, что «Беседа с пятью — труд великий; с десятью же — праздник души; со многими — отдохновение, ибо мешают они себе, тебе же помогают.»
…Эту Беседу я запомню до конца своих дней.
Запомню, как Дикие Лезвия в руках шулмусов после всего, увиденного ими, отнюдь не хотели убивать, потому что тогда они убивали бы свою последнюю и единственную возможность понять и договориться — а им уже хотелось понимать, а не только спорить и доказывать; и дети Ориджа удивленно боролись с собственным оружием, становившемся в последний момент тяжелым и непослушным.
Нюринга, Дикие Лезвия промахивались чуть ли не сознательно!
Запомню, как толпились ориджиты, потные, взъерошенные, сопящие, забыв обо всем, стремясь достать, дотянуться, доказать — и в суетливой погоне за ускользающим призраком дотягивались до самих себя, стонали, падали, злились, толкались, кричали от гнева и вскрикивали от боли; а Чэн смеялся, и я смеялся, и смеялся Дзюттэ, и смех разил наповал, потому что он был быстрее меня, неумолимей Обломка и хмельнее Чэна.
И смех — не промахивался.
