— Да это же — крест!.. Храни нас, Пресвятая Дева Мария! Братья: это же горящий крест!
Тут и там, обычно сдержанные на эмоции тамплиеры начали осенять себя крестным знамением и говорить про «плохой знак» и «дьявольское знамение»…
Капеллан Раймон Адемар, прослывший в ордене «святым провидцем», из-за посещавших его видений грядущего, откинул с головы прикрывавший её глубокий капюшон длинного суконного плаща и подставил лицо последним каплям затихающего дождя: «Сейчас мы как никогда должны быть крепки в вере! В ней — вся наша сила!.. Храни, Господи, твой верный орден, не дай сатанинским силам одолеть его!»
Он очень надеялся, что падающие на его лицо холодные капли, вкупе с страстным обращением к Богу, как-то помогут снять охватившую его тревогу, но прокравшееся к его душе чувство грядущей беды никуда не ушло.
Наоборот — когда горящие остатки дуба окончательно сформировались в гигантский пылающий крест, к этому страшному чувству добавилось ещё и явственное понимание предрешённой безысходности, и к брату-капеллану, прошедшему с братьями-рыцарями через горнило не одного сражения на Святой земле и стойко выдержавшему двенадцатилетнюю осаду острова Руад, пришёл страх.
Этот страх нужно было преодолеть, с ним нужно было бороться, причём немедленно, не давая его проклюнувшемуся маленькому ростку превратиться в удушающий разум ядовитый плющ. Будучи монахом, Раймон Адемар знал самый действенный способ, как это делать — его губы зашептали привычное: «Credo in Deum Patrem mnipoténtem, Creatorem cæli et terræ, et in Iesum Christum, Filium Eius unicum, Dominum nostrum… — Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, и в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего…»
Закончив молитву, капеллан прислушался к своим чувствам и в отчаянии снова начал читать Апостольский Символ Веры. Его губы беззвучно произносили святые слова, но он уже понимал, что начертанного на скрижалях истории — как это обычно и бывает — не поменять никакой, даже самой истовой, самой настойчивой мольбой.
Как никто другой, он знал о том, что Бог никогда никого не слышит. И ещё он знал о том, что если Он кого-то и слышит, то остаётся к этому абсолютно, можно даже сказать — «божественно» равнодушным. Ведь все, посылаемые на головы людей несчастья и беды — это всего лишь одобренные Им самим испытания их веры. Это те, непонятно зачем накладываемые необъяснимо-жестким промыслом божьим проверки, которых — увы — никак нельзя избежать.
Для чего мир божий был устроен так безжалостно жестоко, капеллану было неясно. Всю свою жизнь, посвящённую служению Господу, он искал ответ на этот вопрос и, не находя его, всё более и более отчаивался, понимая, что это не даёт ему окончательно укрепиться в своей вере.
Почему мир устроен так, что никому, даже живущему святой и праведной жизнью человеку, не удостоиться вожделенного Царствия Небесного, ибо его достойны лишь одни только мученики? Неужели и им — тамплиерам — ревностным защитникам веры, добровольно проливающим свою кровь за муки Христовы, за возвращение страждущей пастве реликвий Божьего Сына, нужно пройти через ещё бо́льшие, нечеловеческие муки, чтобы с честью предстать на пороге Рая, и апостолы открыли бы перед ними его врата?!
Всё это были сомнения, «явно недостойные» принявшего монашеский сан человека, сомнения — вызванные непониманием им Божьего промысла. Но разве можно было ему — капеллану ордена — колебаться в основах веры? В глубине своей души он опасался того, что уж не «неверие» ли заставляет его задавать себе подобные вопросы — понятия-то эти — «колебание» и «неверие» — слишком уж близкие, тесно граничащие между собой и опасно похожие на проклятую ересь?!
Это было ужасно. Сознаться в этом никому из братьев было нельзя, накладывать дополнительные, к уже наложенным на себя аскезам — тоже. С этим оставалось как-то жить, жить — в каждодневном преодолении, надеясь на то, что посылаемые в его душу сомнения — это тоже своеобразные испытания, наложенные Господом персонально на него одного…
А ещё — судя по его всё чаще повторяющимся в последнее время мрачным видениям, ему нужно было готовить себя к чему-то ещё более ужасному — тому, рядом с чем, все перенесённые им ранее аскезы и пережитые невзгоды покажутся лёгкими дорожными неудобствами.
Капеллан тяжело вздохнул и, в который уже, только за последний час раз, трижды осенил себя крестным знамением. Испокон веков известно: чему быть — того не миновать и своей судьбы не избежать…
«Мы как всегда смиренно примем волю Твою, Господи, но не оставь нас в защите своей и не отвергни нас в святой к Тебе вере, ибо это всё, что у нас осталось и с чем мы в положенный час смиренно предстанем перед суровым судом Твоим!» — Раймон Адемар не хотел видеть то, что против его воли настойчиво, во всех ужасающих подробностях, вставало перед его затуманившимся мысленным взором. Вместо этого, он побелевшими от напряжения пальцами сжал висевшее на его груди распятие и полным истинной веры голосом произнёс:
— Non nobis, Domine, non nobis, sed Nomini Tuo da Gloriam! — Не нам, Господи, не нам, но Имени Твоему воздать Славу!..
Глава 3
Замок Консьержери́, резиденция короля Филиппа IV Красивого, остров Сите, Париж, королевство Франция, весна 1306 года от Рождества Христова.
В богато украшенные резьбой высокие двустворчатые двери королевских покоев негромко, но довольно настойчиво постучали. Таким манером в них стучали тогда, когда личной аудиенции у короля ожидали не его многочисленные родственники, а кто-то из высших сановников двора или членов королевского совета.
«Нет! Это решительно невозможно! Мои придворные — даже если это и кто-то из членов королевского совета — уже давно не знают меры! Сегодня же большая королевская охота! Неужели меня нельзя оставить в покое хоть в это утро?! Если это Мариньи с каким-нибудь докладом или своей, всегда заполненной проектами ордонансов папкой, то… — Господь-вседержитель — мой свидетель — прикажу ему сегодня остаться в замке. Ничего страшного: будет знать, как отвлекать меня в неурочные часы! Он, я смотрю, взял себе за непреложное правило: заходит ко мне всякий раз, как только посчитает нужным это сделать!..» — король Франции Филипп Красивый представил себе, что на пороге его покоев стоит коадьютор, с готовыми на подпись документами и досадливо вздохнул.
Кому-кому, а Мариньи отказывать в аудиенции не стоило — он был дьявольски умен и прозорлив, а с тех пор, как занял должность коадьютора Франции, сделал так много, что у Филиппа иногда закрадывалась мысль о том, что этого норманнского рыцаря ему послало само Божественное провидение: «Ну, хорошо: если это действительно он — подпишу всё, что он принесёт, и на этом, на сегодня — всё! А вообще-то: с этим надо заканчивать! Ангерра́н, конечно — одна из опор моего трона, и его советы многого стоят, но если он когда-то забудет, что хвост не должен управлять собакой, то — видит Бог — закончит плохо и сам же будет в этом виноват: не надо королям так назойливо показывать свою необходимость…»
Только что прочитанный раздел лежащей перед Филиппом книги, а это был трактат Пьера дю Буа «Supplication du peuple de France au roy contre le pape Boniface le Ville» — «Мольба народа Франции королю против папы Бонифация ле Виля», навел короля на мысли о его ближайших советниках.
Мысли эти нынешним утром пришли к нему не впервой. Он думал о своих советниках постоянно, ибо был не только «красив», как считал его народ, но и достаточно «мудр», как считал он сам или — «хитёр» — как считали его враги.
На убеждённый взгляд Филиппа Красивого, его ближайшее окружение тем-то и отличалось от его дальнего окружения, где были одни лишь только враги — явные и скрытые, что оно… — было к нему «ближе». Один раз кто-то из его братьев — принцев крови — то ли Людовик д’Эвре, то ли всё подмечающий Карл Валуа — метко пошутил насчёт этого, сказав, что разве то окружение, что «ближе» — можно считать менее опасным, если это всё равно — «окружение»?..
