Альва шла, держась стены, двигаясь бесшумно. И выглядела настороженной.
Не поверила, что безопасно?
И сам бы Райдо не поверил. Главное, что осталась, а там, глядишь, поживет пару дней, успокоится немного. Присмотрится.
Он убрал ладонь, которой закрывал Нату рот, и тот, вывернувшись, уставился возмущенно.
— Что? — Райдо это возмущение веселило.
Щенок.
Задиристый, отчаянно пытающийся выглядеть взрослым, а все одно щенок.
— Она… она…
— Она взяла лишь то, что принадлежит ей, — Райдо выглянул в коридор, убеждаясь, что альва ушла. — Не веришь? Идем.
В комнате царил обычный беспорядок, который еще недавно казался Райдо нормальным, уютным даже, а ныне вдруг стало стыдно.
Немного.
— Ну? Видишь? — Райдо обвел комнату рукой. — Моими сокровищами она побрезговала.
Уточнять, что тех сокровищ — полторы бутылки виски и почти новые носки, которые Райдо хранил на всякий случай — он не стал.
— Она… она…
— Что?
— Она альва!
— Я заметил.
Нат стиснул кулаки. И оттопыренная нижняя губа задрожала, выдавая возмущение.
— Садись, — Райдо толкнул щенка, и тот, не устояв на ногах, шлепнулся в кресло. — Давай откровенно. Чего ты хочешь?
— Чтоб она сдохла.
— Замечательно. У тебя, вроде, нож имеется. Иди и убей.
— Что? — Нат, который явно был настроен долго и нудно доказывать свою правоту, растерялся.
— Разрешаю, — Райдо сел на кровать и поморщился.
От простыней воняло.
И от одеяла.
И от подушек, причем, кажется, сильнее всего, кислым, рвотным… а вроде его не рвало… нет, в тот раз, когда рвало, он до унитаза добрался, из принципа проигнорировав ночной горшок…
…цветочки в него поставить, что ли?
— К-как разрешаешь? — брови Ната приподнялись.
— Обыкновенно. Берешь нож. Поднимаешься на чердак и убиваешь.
Сидит. Смотрит. Глаза по совиному круглые, и в них Райдо видится недоумение.
— Ну что выпялился? Убивать ты умеешь, это я знаю точно. А если конкретный совет, то бей в сердце, чтоб не мучилась, и крови меньше будет, потому как убираться после сам станешь.
Подушку Райдо отправил на пол и пинком послал в угол комнаты.
Что за хрень?
Он, милостью Короля, хозяин в этом треклятом доме, а хозяйская комната больше свинарник напоминает. Дайна сюда не заглядывает, а Нат… Нат не уборщица, хотя он и пытается, но видать, попыток его недостаточно.
— Убить?
— Убить, убить, — повторил Райдо, скинув и одеяло, которое было влажным, неприятным. — Заодно и младенца… вон, подушку возьми.
— З-зачем?
— Ну… она мелкая, резать несподручно будет. А вот подушкой накроешь, придавишь слегка и все…
— Я?
— А кто?
— Мне пойти и…
Нат нахмурился.
Интересно, он улыбаться умеет? Раньше, до войны, небось умел, а теперь разучился. И Райдо понятия не имеет, как его научить, чему научить… он вообще учитель на редкость дерьмовый, с такого пример брать — себе дороже выйдет. А Нат берет.
Упрямый.
И сейчас сгорбился, нахохлился. Волосы на макушке дыбом торчат… небось, гребень потерял… Дайна жалуется, что Нат совершенно невозможен, хамит, грубит и беспорядки учиняет. Но оно и верно, детям положено беспорядки учинять, а Нат ребенок, пусть самому себе охрененно взрослым кажется.
— Тебе, — Райдо поднял бутылку, в которой виски оставалось на треть. И появилось почти непреодолимое желание к этой бутылке приложиться.
Легче станет.
Ему ведь больно, и он устал от боли, от самой этой жизни, которая — война. И отвоевывать минуту за минутой, час за часом… на кой ляд? Напиться и уснуть.
Он заставил себя разжать пальцы, и бутылка упала на грязный ковер.
— Я… — Нат смотрел, как по этому ковру растекается лужа. — Я… не хочу ее убивать. Она ведь женщина… и младенец… и…
— То есть ты хочешь, чтобы их убил я? — Райдо пнул бутылку, жалея, что не вышвырнул в окно. Запах дразнил, заглушая иные, гноя, крови и слизи, которая сочилась из лопнувшего рубца. И надо бы рубашку снять, вытереть эту слизь, зачистить рану, прижечь, перебинтовать…
Позже.
Нет в этих действиях никакого смысла.
— Н-нет, — ответил Нат, отводя взгляд. — Я… не хочу, чтобы вы их убивали.
— Замечательно. Тогда что?
— Пусть уйдет.
— Куда?
— Не знаю. Куда-нибудь.
— Окно открой.
— Что?
— Нат, ты вроде на слух не жаловался. Окно, говорю, открой.
К капризам Райдо — а он порой сам себя бесил этими капризами — Нат привык. И сунув нож в сапог, он спокойно подошел к окну, гардины раздвинул, чихнул — пыли в них набралось, и сами эти гардины идиотские какие-то, в цветочки. Кто их только выбирал? А подоконник серый от грязи, отскоблить которую получится разве что с краской. Раму заело. Нат долго возился с ручкой, дергал то вверх, то вниз, но справился, открыл. И из окна пахнуло холодом, сыростью, ветром, что принес запахи леса, пусть бы сие было и невозможно: слишком далек этот лес, недостижим практически.
— Что видишь? — Райдо поднялся.
Вставать было безумно тяжело, кровать держала.
Манила.
Говорила, что он, Райдо, болен, что он почти уже умер, а умирающие ведут себя соответствующим образом, лежат смирно в кроватях и позволяют близким окружать их заботой и вниманием.
Хрена с два.
Потом, когда он, Райдо, в гроб ляжет, пусть окружают, а пока… до окна — пять шагов, а за окном — целый мир. И яблони видать, те самые, из-за которых долину Яблоневой назвали. Говорят, весной здесь красиво… если постараться и дотянуть до весны, чтобы увидеть… а почему бы и нет?
— Поле вижу, — буркнул Нат, разрушая красоту почти оформившейся мечты. — Дорогу вижу. Еще яблони.
Он закрыл глаза и втянул воздух, крылья носа дрогнули.
— Мясо коптят… недалеко… вкусно…
— Мясо — это да, это всегда вкусно… значит, дорогу видишь?
— Ну, вижу.
— И как она тебе?
— В смысле?
— В смысле прогуляться… скажем, до города… пешком…
Нат плечами пожал: в этакой прогулке он не усматривал ничего особенного. До города — три мили, и управится он быстро. И, пожалуй, от прогулки этой удовольствие получит.
— А чего нам в городе надо?
Райдо вздохнул: не получалось у него прививать Нату мудрость.
— Ничего. Дождь собирается.
— Ага, — охотно согласился он и, легши на подоконник, голову высунул: — Двор опять зальет. Я ей говорил, что водосток забился, чистить надо. А она мне, что это не мое дело! Это ж ваше дело, а значит, мое. Вода не уйдет, и двор размоет, и вообще…
Дайну он недолюбливал искренне и от души. И следовало сказать, что нелюбовь эта была взаимной.
