Не настолько важным, чтобы напиться.
— Вы не отдаете себе отчета в том, что происходит.
— Охренеть.
— Вот именно, — доктор резким движением вбил пробку в бутыль. — Как вы изволили выразиться, охренеть… меня вытаскивают среди ночи из постели, угрожают…
Бутыль исчезла в кофре, который захлопнулся с резким щелчком.
— Тащат под дождем за пару миль, а когда я пытаюсь исполнить свой долг, то посылают в…
— В жопу, — подсказал Райдо, не из желания позлить этого, доведенного до края, человека, но исключительно для точности изложения.
— Именно, — доктор выпрямился. — Вы пьяны и неадекватны. А ребенок… он уже мертв, даже если выглядит живым.
— Посмотрим.
Тельце под ладонью Райдо было очень даже живым.
— О да… ваше упрямство… оно, быть может, помогает держаться вам, но дайте себе труда подумать, как это самое упрямство спасет вот ее… — доктор вытянул дрожащий палец, — от крайней степени истощения… или от переохлаждения… от бронхита, пневмонии…
Каждое слово он сопровождал тычком, благо, не в младенца, но в ладонь Райдо.
— Как-нибудь.
— Как-нибудь… это пресловутое как-нибудь… вы продлеваете ее агонию…
Он вдруг резко выдохнул и сник, разом растеряв и гнев, и возмущение.
— Поймите, я не желаю ей зла. Я просто понимаю, что… шансов нет. Как бы вам этого ни хотелось, но нет… и в конце концов, что вам за дело до этого ребенка?
Странный вопрос.
А человек смотрит поверх своих очочков дурацких и ждет ответа, точно откровения.
— Это мой ребенок, — Райдо погладил малышку.
Надо будет имя придумать. Правда, матушка в жизни не доверила бы ему столь ответственное дело, как выбор имени, но матушки здесь нет. А ребенок есть.
Безымянный.
Нет, может статься, что альва его уже назвала, но… когда она еще заговорит. И заговорит ли вообще.
— Ваш?! — рыжие брови доктора поползли вверх, и на лбу этом появились складочки.
Веснушчатые.
— Мой, — уверенно заявил Райдо. — Я его нашел.
Кажется, его все-таки сочли ненормальным.
И плевать.
Доктор снял очки и долго, как-то очень старательно полировал стеклышки все тем же платочком, который недавно столь аккуратно складывал.
Без очков он выглядел жалким.
И несчастным.
И подслеповато щурился, смотрел куда-то за спину… Райдо обернулся. Надо же, альва объявилась, стоит, вцепившись обеими руками в косяк, и скалится… угрожает.
Кому?
— Молоко лучше давать козье. Если с животом начнутся нелады, то к молоку добавлять отвар льняного семени. Я оставлю… и укропную воду, по нескольку капель… рыбий жир опять же… главное, кормить понемногу, но часто… и днем, и ночью…
Он говорил быстро, запинаясь.
И на альву не смотрел. Очень старательно не смотрел.
И выходил из комнаты, пятясь.
И стеклышки все тер и тер, тер и тер… едва на Ната, устроившегося за порогом, не наступил. А заметив, шарахнулся в сторону, наткнулся на Райдо и взвизгнул тоненько, прижался к стене.
Очочки нацепил.
Вздохнул.
И пошел, к стене прижимаясь, заслоняясь кофром своим…
— Эй, доктор, — Райдо проводил его до лестницы. — Звать-то ее как?
— Ийлэ…
Красивое имя. Альвийское.
— Ничего, — пообещал Райдо малышке шепотом. — У тебя будет не хуже…
Утро.
Дождь прекратился. И солнце, подобравшись с востока, плеснуло светом. Белые пятна на паркете. Ийлэ трогает их ладонью.
Теплые.
Дерево ласковое, старое.
Надо же, а ей казалось, что дом сгорит дотла.
Ошиблась.
Живой, почти как прежде. И паркет вот не пострадал, а обои переклеили и явно наспех, потому выбрали дешевые из плотной рыхлой бумаги… белое поле, зеленые птицы скачут по зеленым же веткам, и кажется, будто ветки эти, изгибаясь причудливым образом, норовят птиц поймать.
А те выскальзывают.
Ийлэ и обои потрогала.
Холодные.
Подоконник тоже. Рамы в этом крыле еще отец менять собирался, потому что дерево рассохлось и зимой сквозило. До зимы есть еще время, но холодом тянет по пальцам.
Странно.
Она жива. И в доме.
Сидит на полу.
Осматривается…
…доктор приходил. Ему Ийлэ не верит, он предал тогда… и предавал раз за разом… человек… чего еще ждать от человека?
Опиум.
Он и ей совал, тогда, уверяя, что с опиумом будет легче… тоже лгал… никому нельзя верить, а особенно — осеннему солнцу и непривычному, подзабытому уже ощущению покоя.
Ийлэ поднялась.
В ванной стены были теплыми, и значит, работал старый котел… или уже новый? Но главное, из крана шла горячая вода, и сунув ладони под струю, Ийлэ со странным удовлетворением смотрела, как краснеет кожа.
Струя разбивалась о стенки ванны, тоже знакомой — еще один осколок прошлой ее жизни — и наполняла ее… и если Ийлэ в доме, то почему бы и не помыться?
Она не мылась… давно, с тех пор, как вода в ручье сделалась слишком холодна для купания, а на поверхности озерца стал появляться лед. Тонкая пленка, которая таяла от прикосновения, обжигая.
— Сваришься, — раздался сзади недовольный голос.
Пес?
Ийлэ замерла.
Нельзя оборачиваться. Ударит.
Если не обернется, тоже равно ударит, но тогда Ийлэ не увидит замаха, не сумеет подготовиться.
Она все-таки обернулась.
Стоит в дверях, загораживая собой весь проем. Белая рубашка, домашние штаны… и босой… ступни огромные, некрасивые, с темными когтями.
— Я… подумал, что тебе… вот, — он наклонялся медленно, осторожно, и видно было, что движение причиняет ему боль. — Переодеться… правда, не уверен, что подойдет… я прикинул, что если Дайны шмотье, то тебе точно большое будет. Да и она не особо горит желанием делиться…
Пес положил на пол стопку одежды.
— А вот Натово — так, глядишь, и впору… старое, конечно… он вырос уже… я вообще фигею с того, как быстро он растет… вот что значит, нормально жрать стал. Детям вообще важно нормально жрать…
Судя по его размерам, в детстве пес питался вполне прилично.
Ийлэ головой тряхнула: что за чушь он несет?
Главное, не ударил.
И отступил.
И теперь, даже если захочет, то не дотянется.
— Слушай, — он ущипнул себя за мочку уха. — Я тут думал… раз ты со мной говорить не хочешь, то… ребенку без имени нельзя. А если назвать Броннуин?
— Как?
Нет, об имени для отродья Ийлэ не думала. Зачем имя тому, кто рано или поздно издохнет, но… Броннуин?
— Не нравится, — вздохнул пес. — Кстати, меня Райдо кличут… если тебе, конечно, интересно.
