— Не всех в этом мире можно жрать! — заорал Бельт, пытаясь зацепиться за корень. Корень, хрустнув, отломился, а Звяр, вытерев губы, ответил:
— Всех, дядечка. Всех.
И Бельт знал, что во многом мальчишка прав.
К вечеру приморозило. Узкая туча разродилось крупчатым снегом, который солью рассыпался по земле. Бельт лежал, глядя в мутное ночное Око, и думал о том, что Мафу и Зуре в чем-то даже повезло.
— Почему ты еще живой? — спросил Звяр, разгребая кучку листьев. Вытащил трухлявую деревяшку и, расколов, принялся выбирать сонных личинок. — Подыхай давай.
— Отпусти.
Звяр только мотнул лохматой головой и сказал уже привычное:
— Я есть хочу.
— Тогда чего ждешь? Убей. Или духу не хватает?
— Зачем убивать? Ты сам помрешь. Скоро.
— А ты?
— А я уйду. Далеко.
Дальше неба и седого тумана, что застилает глаза. Вот-вот накроет, унимая боль, убирая холод и ломоту в костях. Чего дергаться? Мальчишка делает, что может. И кому как не Бельту его понять? Только помирать все равно паршиво, даже с пониманием.
— Я в Белый город уйду, дядечка. Там хорошо. Там всем хорошо, и много еды.
Туман свивался башнями, отчего-то кривыми и похожими не то на Понорки, не то на длинные стволы кхарнских пушек, что целились в Око, грозя земным небесному.
— И когда все будут сыты, то никто не станет воевать.
— Станет.
— Нет!
— Да, — Бельт с трудом повернул голову и, ухватив губами жесткий лист, принялся жевать.
Лист резал десны и царапал уже не единожды пробитую шкуру шрама, наполняя рот смесью грязи и гнили. На зубах заскрипела земля, а к горлу подкатил ком сухой тошноты. Выплюнуть жевок не вышло, так и прилип к подбородку. А Звяр достал нож.
Волглый сумрак вздрогнул от тугого стона рога. Сиплый звук сбил с лещины последний лист, спугнул стаю синиц и стих, растворившись в тумане. Звяр замер. Заткнулась сойка, рыжей тенью взлетела на сосну белка. Исчезла. Стало настолько тихо, что Бельт услышал дыхание мальчишка: мелкое, частое, как у кобеля на случке. Забухало, отдаваясь в стылую земли, сердце. И земля ответила приглушенным топотом.
Звяр сорвался с места и принялся торопливо закидывать Бельта листвой, приговаривая:
— Лежи, дядечка. Тихо лежи!
Издали донеслось конское ржание. Если заорать…
Звяр на четвереньках подполз к костру, опрокинул на него загодя приготовленную кучу мокрых листьев и, выхватив из-под корней какой-то сверток, скатился обратно в ложбину.
— Лежи, дядечка, лежи. Найдут — плохо будет!
Сверток оказался старым чепраком. Истершийся, в корке глиняной коросты и листьев, он был неотличим от земли. Накинув полог на Бельта, Звяр нырнул следом, приник и ладонью зажал камчару рот.
Кто бы они ни были, но шли близко. Звенела упряжь, скрипели ремни, смешивались голоса.
Совсем рядом захрустели ветки, и Звяр дернулся, мазнув скрюченными пальцами по ране. Бельт впился бесчувственными пальцами в землю.
Только бы собак не было, только бы не было собак.
Мальчишка лежал, прижавшись лицом к груди, и дышал через раз. Они теперь в одной упряжке — преступник, почти что дезертир, и его малолетний пособник. В лучшем случае зарубят на месте.
Остановились.
Трое? Пятеро? Если толковый разъезд — не меньше. Впрочем, Бельту и одного нынче хватит.
Над головой зашумели листья, кто-то тяжелый заскользило по дальнему склону. Ругнулся. Прошел краем. Совсем рядом.
— Живее давай! — крикнул кто-то, не особо довольный.
— Сейчас!
Тяжелый не торопился. Чавкали сапоги, продавливая глинистый берег. Плескалась вода. Скрежетали ножны, цепляясь за камчу.
А в груди булькало, переливалось, давило кашлем. И мальчишка сверху. Тяжелый, хоть на вид и скелет скелетом.
— Хватит плёскаться! — донеслось, перекрывая прочие звуки. — Потом отскребешь! Кровяки он не любит. Кто ее любит-то?
Бельтово плечо вдруг хрустнуло под нажимом, пошло вбок, и вывернутая рука натянула веревочные путы. Растянула. Всего чуток. А боль — к ней он привык.
Только бы тяжелый не принял в сторону, поднимаясь от ручья.
Не принял. Возвращался след в след. Вот заржали лошади, загомонили люди. А после стало тихо.
Уткнувшись лицом в Бельтову грудь, сопел Звяр. Его дыхание, пробиваясь сквозь одежду и грязь, хоть как-то да согревало. Сейчас бы протянуть руку, схватить за глотку…
— Слазь, — сказал Бельт.
Звяр сполз. Стянул чепрак, скрутил комом и завертел башкой, озираясь. Черной взрытой полосой пролегла дорожка от верха канавы к ручью. Вода лизала глубокие рытвины от каблуков и затирала следы. Валялась у самого берега бурая тряпица.
— Будешь ждать моей смерти? — спросил Бельт.
— Буду.
Мальчишка повернулся и побрел к засыпанному кострищу. Разгребать не стал, просто сел, укутавшись в чепрак, как в плащ и уставился на воду. А треклятая веревка особенно неприятно сдавила руки.
Ночь выдалась мутной. Ветер гойсал по лесу, ломал вершины елей, щедро швыряя вниз пригоршни мокрой иглицы. Ухала неясыть.
Звяров костерок трижды гас, и после третьего разу мальчишка не стал зажигать его наново. Он лежал, черным комом выделяясь на гладком берегу, и не шевелился.
Сам сдох? Хорошо бы.
Бельт пополз к ручью. Камни. Всего-то и надо, что пару раз дерануть об них веревку, после хорошенько рвануть, не жалея рук. Глядишь, и выйдет. Ну не лежать же бараном к ужину.
Низкий берег принял в скользкие ладони, лизнул знакомым холодом и сам подтолкнул к узкой ленте ручья. Штаны набрякли водой, а вскоре и весь Бельт вымок до нитки, но нащупал нужное. Приладился к острой грани, резанул, наваливаясь телом.
Голова ушла под воду, в ямину, каковой тут быть не могло, но однако же была. Холодом хлестануло в нос и рот, продираясь сквозь выгнившую кожу. Течение вытолкнуло, позволяя глотнуть воздуха.
Еще раз. Хрустнуло. Что? Руки? Камни? Какая, хрен, разница. Главное, что тело стынет. Больно. Но надо снова… С какого получилось — Бельт не знал. Он и не сразу понял, что руки свободны, и держат их вместе только привычно сведенные плечи. Шевельнулся. Едва не заорал от новой боли. Попытался локти поднять — куда там, бездвижные почти.
А спешить надо. Мальчишка ведь чуткий, того и гляди — проснется.
Ветер крепчал, грозя стегнуть хлыстом по набухшему брюху тучи и вывалить колючую труху снега. Не мелкого соляного, а плотного и вязкого, аккурат для огромных сугробов и мерзлых людей.
Бельт выполз на берег и лег, уткнувшись лицом в привычную и мягкую подстилку. Так лежал, сжимая и разжимая кулаки, шевеля запястьями, разгоняя кровь по закаменевшим мышцам, пока не почувствовал, что снова хозяин своим рукам.
