Не зависимо от того, насколько верны были заключения трибуна, — он бил без промаха в те места, которые были наиболее уязвимы. Юноша изумленно молчал, собираясь с мыслями.
— Вы искушаете меня… — выдохнул он.
— Искушаю? — усмехнулся Клодий, — Я даю тебе шанс самому определить свою жизнь!
Последнее слово отрезвило Лея. Он вытянулся.
— Простите, славный трибун! Я должен известить настоятеля о драконах…
— Конечно. Но ты подумай…
Когда сомнительная колея все же вывела к Обители, их встретили радушно, но без подозрительного чрезмерного энтузиазма, как бы демонстрируя незыблемость своего положения. Вера — верой, но это выглядело через чур самоуверенно.
Клодий изо всех сил изображал из себя тупого солдафона. То, что он видел, меньше всего напоминало святилище, и походило больше на форт, — небольшую крепость в тылу врага…
Сравнение ему не понравилось. Клодий насторожился сам и постарался внушить все возможное опасение центуриону: он был уверен, что до солдат дойдет еще меньше…
Монастырь представлял собой несколько крепких бревенчатых строений, обнесенных высоким частоколом со сторожевыми башенками. Построенными весьма грамотно, оценил Клодий. В отдалении послушники от семи до семнадцати повторяли за наставником различные движения: внешне бессмысленные, но только для того, кто не умел видеть. Плюс, до него доносился характерный звон из кузнецы: когда он оборвался — тишина стала выглядеть еще подозрительнее…
Лациев даже не приняли сразу — первым святыми братьями был изъят Лей. Прямым оскорблением назвать это было нельзя, да и на месте настоятеля — а еще точнее командующего, он бы тоже поспешил допросить единственного уцелевшего из посланного в рейд отряда прежде гостей, зачем пожаловавших — Трисмегисту ведомо…
Вот только вид у Лея был такой, как-будто его лишь по ошибке с братьями не похоронили… Прежде чем уйти, юноша бросил на трибуна бессознательный взгляд, и Клодий мог только посочувствовать ему. Позже, быть может он и попробует склонить мальчика к тому, что выгодно им обоим, тем более, что он был уверен — послушник справится и с этим испытанием, как он уже справился с более тяжкими… И Клодий переключился на исполнение приказа, — он всегда был хорошим исполнителем.
Не получив в напутствие даже холодной усмешки, Лей понурившись шел за братом Воледаром. В небольшом покое, представлявшим собой не более, чем комнатушку два на два метра, украшенную лишь массивным подсвечником с девятью свечами и креслом настоятеля с его отнюдь не внушительной персоной, он незамедлительно упал на колени: не по чистоте душевной, но зная, что именно этого жеста от него и ждут.
Настоятель Обители Обретения Истины слушал своего послушника молча. Худое бесстрастное лицо аскета казалось маской, искусно вырезанной из светлого дерева или кости.
Лей говорил тихо, но четко. Он с удивлением понял, что способен вполне спокойно и связно изложить все происшедшее, и даже ощутил благодарность к трибуну за спровоцированную у костра вспышку откровенности, которой он по отрезвлении стыдился.
Лей ожидал вопросов, он боялся их — опасаясь, что все же снова потеряет самообладание, но вопросов не последовало: ему было позволено удалиться и приступить к ритуалу очищения. Он хотел бы о многом спросить, поделиться своими сомнениями, но подчинился незамедлительно, свято веруя в прозорливость настоятеля.
Едва за юношей закрылась дверь, маска слегка дрогнула в намеке на улыбку: все переживания Лея были написаны у него на лице. Мальчишке никогда не хватало только приказа, но он сам старался развивать в нем это качество, видя нечто большее, чем просто бойца. Бойцов хватает всегда, а Лею найдется лучшее применение. Хочешь яблок — посади яблоню…
Настоятель Обители обретения поднялся в задумчивости. Сколько же мы не виделись с тобой, Скай? Тогда тебя звали совсем по-другому, да и он сам не помышлял еще о монастырском посвящении. Закадычные друзья-соперники, заклятые враги… Глупая шутка стоила им обоим и имени и судьбы, разом перевернув жизнь. Кто мог подумать, что для подведения ее итогов, они встретятся здесь, на краю цивилизации, в затерянном в лесах монастыре? Да, Скай, мы оба не умеем отступать, и нашу с тобой войну продолжат другие…
Если бы Лей был аристократом, офицером — он бы сказал, что как и нападение на гнездо, попросту расстрелять дракона стрелами — было бы против чести. Но он был монахом, сыном крестьянина, и потому мог только инстинктивно твердить себе, что это не правильно. Скай, конечно, дьявольски опасен и Лей ему не соперник, но всегда можно найти способ избежать подлости…
Когда он обратился к наставнику за помощью и советом, то речь его была несколько бессвязна, и брат Ликур смотрел на послушника неодобрительно: как деяние, так и недеяние постигающего Путь истины должно быть бесстрастно.
— Честь и бесчестье, справедливость и несправедливость лишь понятия, и они относительны, — обратился монах к склонившемуся перед ним юноше, — Твои сомнения были бы простительны, если бы речь шла об обычных людях. Пока же подумай над тем, что было бы в мире, если бы страж порядка говорил о благородстве вместо того, что бы обезвредить разбойника. Драконы же хуже последнего преступника, ибо они суть мерзкие твари, нарушающие естественные законы! Ты страж, чьи действия чисты и не нуждаются в оправдании!
Лей завершал ритуал в расстроенных мыслях и чувствах. Тело его было очищено постом, а дух — должен был быть очищен молитвой — и в этом-то и была вся загвоздка! Лишь в детстве молитвы приносили ему успокоение, позже — он даже стал бояться состояния экзальтации, поскольку считал, что Божеству открыты все его помыслы. А устремлены они были отнюдь не к благодати!
Он знал свои грехи: он был честолюбив — бороться с этим грехом было тем труднее, что вопреки своим словам отец-настоятель, необыкновенно приблизивший его в последнее время, всячески поощрял его стремления и растравлял тщеславие. Он был горд — гордостью обездоленных, знающих о своем унижении, но принимающих подачку чтобы выжить. Он был слаб — повзрослевшее тело, жаждало ласки и неги, обладания другим соблазнительным телом. И нужного монаху смирения в нем не было ни на грош!
Единственный пока принесенный им обет послушания — и то казался невыносимым бременем…
Заезжий трибун сразу же углядел в нем все это, — с горечью усмехался Лей молитвенно сложив ладони, — А значит, его склонности не могли укрыться и от святых братьев-наставников, и уж тем более — от всеведущего взора отца-настоятеля, посвященного Господу и лишенного имени самым молодым в истории Обители: ему и тридцати не было… И значит, им всем, просто нужно от него что-то: то или иное… использовать какое-то его свойство, в своих, сокрытых от марионетки целях.
