Но у него были свои обязанности.
И не было случая, чтобы он уклонился от их выполнения.
Мимо вытянутой одноэтажки, ворот, карцера и помещений офицеров, вдоль стены приземистого барака для постоянного персонала лагеря, в желтых прорезях еще не погашенных окон плавно двигался темный поджарый силуэт.
Сквозь шум ветра и звуки засыпающего лагеря он мог слышать, как напряженно принюхивается в вольерах молодежь, безупречно узнающая в разноцветье ароматов его запах. В звуках их дыхания отчетливо угадывалась стойкая зависть к его обширным привилегиям, в то время как им приходилось ночь за ночью мерзнуть на осеннем ветру. Но даже несмотря на это, молодняк уважал и почитал его. Он прекрасно об этом знал и очень гордился своей будущей сменой.
Впрочем, он действительно не собирался задерживаться на улице слишком долго. К тому же сегодня дежурит Розенкранц…
Закончив проверку меток вдоль южной стороны ограждения, он повернул на восток. Оставалась самая последняя и самая неприятная часть ежедневного обхода.
Старый Тойфель служил при этом пересылочном лагере уже больше трех лет. Вряд ли кто-то еще, даже из офицеров, мог похвастаться таким сроком безупречной работы в беспросветной глухомани северной Польши, как этот большой темно-шоколадный доберман.
Вряд ли кто-либо знал каждый квадратный сантиметр территории так, как он.
И знал о существовании той лазейки…
Ноябрьская земля пронзительно холодила брюхо своим прикосновением, пока он полз под колючей проволокой промытым осенними дождями протоком. Почти не хоронясь от прожекторов, миновал заминированный участок, снова пролез под проволокой и вышел к своей цели.
Он ненавидел это место. Он ненавидел бывать здесь.
Тойфель был уже достаточно стар, чтобы, оглядываясь, видеть у себя за спиной достойную жизнь, но еще не настолько стар, чтобы начать присаживаться, как сучка.
Гордость породы доберманов, он видел приход фюрера к власти и видел начало войны. В какой-то мере он ощущал себя частью Третьего рейха. Несколько поколений его детей служили Германии. Высшими истинами своей жизни он почитал служение и верность и считал, что таковыми должны быть идеалы любой собаки.
Но на болоте к северо-востоку от лагеря его идеалы втаптывались в грязь.
Там обитали Пся Крев.
Они знали, что он придет. Тойфель чувствовал их взгляды сквозь пелену тумана и темноту, даже несмотря на то, что ухудшившееся за годы зрение уже не позволяло ему увидеть их. Он стоял у самой черты, той невидимой границы, что отделяла лагерь с его доберманами от болота и Пся Крев. Стаи псов-трупоедов. Тех, кого война оставила без дома и хозяев и заставила пойти на самый чудовищный грех — есть человеческое мясо. То, чего в ямах у болота было вполне достаточно (маленький лагерь не мог позволить себе собственного крематория).
Как и Тойфель, Пся Крев уважали границу и ни разу не пытались ее пересечь. Все, что они могли, — это ждать, пока старый доберман настолько выживет из ума, чтобы самому переступить черту.
Западный ветер, завывая, гулял над болотистой низиной, развевал длинную густую шерсть поднявшегося при виде заклятого врага вожака Пся Крев — огромного волкодава по кличке Паныч.
Два пса стояли в тумане, на пронзительном ветру и смотрели друг на друга.
Сумевший подчинить себе более чем пару дюжин озверевших на голоде бродячих псов, Паныч был достойным противником для Тойфеля. Воплощением всего того, что было неприемлемо для старого добермана. Позором всего собачьего рода. Предводителем падальщиков, жрущих трупы своих бывших хозяев.
И, судя по яростному взгляду Паныча, ему тоже было за что ненавидеть добермана.
Только при всей своей бурлящей матерой силе Паныч был еще достаточно молод, в то время как Тойфель сам понимал, что, возможно, эта зима будет в его жизни последней…
И все же Тойфель невольно чувствовал, как клокочет глубоко в груди глухой рык, как поднимается шерсть на холке.
Они стояли, рычали и смотрели.
А потом, подволакивая ноги, к ямам вышел Урод.
Тойфель отвлекся: черная повязка с белой надписью на левом рукаве и нашивка «Blod» обязывали его приглядеть за этим позором рода человеческого.
Кривоногий, хромой и горбатый дурачок волок за собой мешки с мусором. По случаю холода ему, как и остальному постоянному персоналу лагеря, выдали положенную правилами телогрейку, совершенно нелепо смотревшуюся на его огромном горбу, мешавшую ему нормально двигаться. Некогда обритые налысо, но уже немного отросшие темно-пепельные волосы трепались на ветру как хотели, сами по себе, создавая самые немыслимые прически. Часто моргая подслеповатыми глазами, Урод дотащил мешки и принялся методично вытряхивать в яму с трупами их содержимое.
Среди заключенных были завистники, считавшие его любимчиком фашистов, пользующимся большей свободой, нежели остальные. Были и те, кто жалел дурачка, ничего не понимающего в происходящем и по горло нагруженного самой тяжелой и грязной работой, какую только можно было найти в лагере.
Что же касается солдат рейха, то для них Урод был наглядным доказательством деградации иных наций. Его ничтожество позволяло раз за разом убеждаться в своем превосходстве.
Словом, то, что Урод был уродом, понимали даже собаки.
Как только он закончил свою работу и поковылял обратно, Тойфель тоже повернулся, чтобы уходить. Подушечки лап щипал мороз, пес сильно озяб и хотел есть. Его породу выводили не для таких температур…
Удаляясь все дальше от болота и Пся Крев, он невольно почувствовал облегчение и с трудом сдерживался от того, чтобы не прибавить шагу.
Конечно, сегодня будет спокойная ночь, но все же…
В болоте были вещи и похуже Пся Крев. На границе тумана и сырости там обитали этти. Тойфель никогда не видел их, никогда не давал им приблизиться достаточно близко. Он просто знал, что они там есть. И каждый раз, когда он ощущал их присутствие, шерсть на теле добермана невольно поднималась дыбом. Даже в лучшие свои годы он поостерегся бы этти. Остерегались их и Пся Крев, предусмотрительно исчезая куда-то, как только наступали Их Ночи.
Пролезая под внутренней полосой ограждения, Тойфель подумал, что в принципе для места массового захоронения этти должны быть нормальным явлением. К тому же у них тоже были свои ограничения. Этти обретали призрачную плоть Лишь в густом тумане и не могли далеко уйти от своей могилы.
С такими мыслями озябший пес наконец поскребся в двери караулки. Подождал, поскребся еще и только потом позвал. Долго мерзнуть на ветру его не заставили.
Внутри было довольно сильно накурено, но недалеко от растопленной буржуйки ждал постеленный на пол тюфяк, а оторвавшийся от эрзац-кофе Розенкранц уже спешил к нему, чтобы поделиться едой.
