Он встал и пропел это, выходя за пределы всех прежних представлений и отношений. Берен резко повернулся к своему королю, глаза его распахнулись.
Я был затерян во мраке,
Не знал, увижу ли звезды…
Я продвигался в молчании,
Искал выход из темных урочищ…
Финрод вышел на середину круга — и над чашей они сомкнули руки, а голоса их вознеслись к небу, как два языка пламени:
На рассвете увижу я край тропы
На рассвете достигну края тропы
На рассвете взмолюсь на краю тропы
На рассвете шагну с края тропы.
Все это было странно до предела — образом края тропы, ведущей из темных, перепутанных и плотных колючих зарослей к светлой поляне, Финрод с Береном не делился — но Берен первым спел о нем. Он смотрел в глаза Финроду — но на самом деле сквозь них, взгляд его пронзал настоящее и шел дальше. Вторым зрением Финрод видел, как треплет волосы Берена нездешний ветер. Голос человека опустился еще ниже — теперь в его груди словно дрожал звук боевого рога:
Идем же на поле кровавой жатвы!
Как я держусь еще — сам не знаю.
Предать ли себя мне, чтобы восстать?
Все, что мне дорого — ради победы?
Отчаяние подняло его голос над холмами — и пресекло. Подхватив изломанную мелодию, Финрод ответил:
Ищи в безмолвии — и найдешь
Ту правду, что прячется среди лжи,
Точно зерно среди речных камней
От жадных глаз голодной птицы.
Берен склонил голову:
Что делать мне с жизнью моей, я не знаю.
Финрод сжал пальцами его предплечья:
Следуй за мной, и ты увидишь,
Что будет, когда боль истает,
А сомнение расточится.
Два голоса снова взлетели слаженным порывом, как два крыла одной птицы:
На рассвете увижу я край тропы
На рассвете достигну края тропы
На рассвете взмолюсь на краю тропы
На рассвете шагну с края тропы.
И снова голос Берена зазвучал боевым горном:
Идем же без страха на пиршество стали,
Ибо иной надежды нам не осталось.
Будем мужественны и отважны,
Ибо славы себе не отыщем.
О, глаза сильного уловили меня,
И в нутро мое вонзились его когти,
Голод и ужас терзают меня, и нет избавления,
Предан любовью и страхом, рожден я в несчастный час…
На сей раз все, и люди, и эльфы, подхватили припев, встав на своих местах:
На рассвете увижу я край тропы
На рассвете достигну края тропы
На рассвете взмолюсь на краю тропы
На рассвете шагну с края тропы.
Ни Берен, ни Финрод не пели больше — песня сама угасла в них, отжив свое. Берен тряхнул головой, точно просыпаясь, и разжал пальцы, сжимавшие предплечья Финрода.
— Что спелось? — спросил он, оборачиваясь к Нимросу. Тот молча покачал головой.
— Мало хорошего, князь… — пробурчал Хардинг.
— Попробую дать толкование я, — подал со своего места голос Нэндил. — Надеюсь, барду эльфийского короля вы готовы поверить?
— Лорд, — подошедший за чашей Гортон поклонился, прижав кулак к сердцу.
— Вы победите, — сказал Нэндил. — Но цена будет такова, что вы не станете хвалиться победой. То, что ты задумал, Берен, удастся тебе полной мерой — но ты проклянешь удачу.
— Ну что ж, — Берен, слегка пошатываясь, подошел к своему месту и сел — а было его место как раз неподалеку от Нэндила. — Мы не халадины, чтоб торговаться о цене. В этом кругу все готовы заплатить по высшей мере.
— Эла! — крикнули горцы в ответ на его слова. Нэндил, продолжая смотреть ему в глаза, спокойно кивнул:
— Вот именно.
Финрод тоже занял свое место среди эльфов. Тут только Берен сообразил, что и он в этом кругу, и все эльфы — выходит, что он вызвался положить ради успеха не только тех, кто приносил ему беор, и на чьи жизни он имеет право, но и того, кому он приносил беор сам.
Он прикусил язык. Ну, нет. Только не Финрод, его все это не касается. Прежде Берен сам погибнет, чем погубит государя. Нэндил должен бы это понимать, тем более что он бард…
Тем более что он бард…
Берен чувствовал себя выпитым досуха, надо было наконец приниматься за еду — но кусок в горло не шел. Последние строки пророческой песни все еще звенели в ушах — голод и ужас, и нет избавления… Он хлопнул Гили по плечу:
— Пой.
— Что? — изумился оруженосец.
— Свою, про государя Финголфина.
Гили растерялся. Такой толпе народа, тем более — знатных воинов, да еще и эльфов в придачу, он еще не пел. Услышав однажды пение эльфов, он вообще стеснялся раскрывать рот.
— Так я это… не хочу, — простодушно брякнул он.
— Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — разозлился Берен. — Я тебе велю: пой.
Гили запел, и мальчишеский звонкий голос немного разогнал тоску князя. За время путешествия с халадинами он услышал и другие песни своего слуги, но эта ему нравилась особенно. Ее бесхитростный мотив зажигал дух — и сейчас он с удовольствием убедился, что и на других он действует так же. Здесь было совсем не то, что в Барад-Эйтель, здесь мальчишка многим понравился. То ли горцы были зорче, нежели хадоринги, то ли внутреннее, подспудное мужество, таившееся в Гили, явственнее прорезалось в его внешнем облике… Боги мои, а ведь мальчишка и понравился ему тем, что это мужество не перло из него наружу, а было хорошо присыпано крестьянским смирением. Ты смотри, каков — глаза пылают, волосы торчком, брови сведены, и оспины как будто сошли на нет — во всяком случае, в глаза не кидаются — что твой воин-менестрель… Этак с ним придется сделать что-нибудь, пока он окончательно в вояку не превратился, а то он в главную работу окажется негоден…
Но песня кончилась — и крестьянский паренек снова заступил собой юного воителя: Гили покраснел, принимая похвалы, смутился, даже как будто сделался меньше ростом.
— Почему же ты раньше не пел? — спросил Вилварин.
— Так ведь это… Не просил же никто, — еще больше смутился Гили.
— А он гордец, — засмеялся Нэндил. — Он ждет пока его попросят…
— Я его попрошу, — тихо сказал Финрод. — Спой еще что-нибудь, мальчик.
Гили от стеснения запел первое, что пришло в голову — старую песню, которую часто слышал от матери, прявшей долгими вечерами и качавшей ногой люльку:
Как была я молода,
Золота была коса,
Кожа белая как снег,
Скоры ноженьки на бег.
Если в танце я пойду,
Если косы распущу,
Если песню запою —
Приглянусь и королю.
А теперь зима пришла,
И коса моя бела,
Мои рученьки дрожат,
Ножки бегать не хотят.
Меня в танец не зовут,
Под окошком не поют,
Мужа, ясна сокола,
Злая девка прибрала.
Злая девка прибрала,
В тесный терем увела:
Под горою заперла,
А сама с ним не легла.
Я пойду к тому холму:
«Ты пусти меня к нему!
Не тебе пришлось рожать — Не тебе с ним и лежать!»
Дальше в песне рассказывалось о том, как холм расступился, и перед старухой явилось мертвое тело ее мужа и сама смерть, сидящая у изголовья. Смерть поставила условие: три ночи должна старуха находиться в холме и удерживать мужа обеими руками, если хочет быть с ним рядом в смерти. В первую ночь смерть тянула и тащила старика, но старуха держала его крепко и не отдавала. Во вторую ночь смерть превращала мужа в гадюку, в острый меч, в раскаленный камень и в дым — но старуха держала его крепко, чем бы он не становился, а дым уловила своим плащом. На третью ночь смерть явилась к ней в облике ее юного мужа и уговаривала не держаться за старое мертвое тело, а уйти с юным, которого она любила когда-то. Но старуха осталась верна себе и смерть проиграла состязание. В награду ей пришлось предложить им выбор: или старуха уходит одна, но становится молодой и проживает вторую жизнь, или они уходят юными оба, но проживают на земле три дня и умирают в одночасье. Оба, естественно, выбрали второе.
