«Тот, кого она призвала», — подумал вслух уроженец Мойи.
«Или тот, кто ее ищет», — ответил Хойт.
Туманный закат просвечивал сквозь пришельца, его волосы казались покрытыми изморозью. Именно по ним охотники и узнали его.
«Дух Ральднора?»
«Его сын».
Охотники направились к лагерю на почтительном расстоянии от гостя. Он был королем, но не это главное. Они хотели увидеть ту трепетную струну, что в течение жизни привязывает душу к телу, и, похоже, им это удалось.
Оказавшись в нематериальном состоянии, Ральданаш не удивился, только отметил, что никогда раньше его дух не улетал так далеко от тела, да еще сохраняя внешний облик. Силы, потребные для этого, явно превышали его собственные. Должно быть, он подпитался от девушки ее магнетизмом, подобным тому, что исходит от янтаря.
Он ясно ощущал не только присутствие мужчин за своей спиной, но и их готовность принять его. Правда, они казались ему призраками — так же, как, наверное, и он сам для них. Весь мир вокруг сделался призрачным. Твердым и надежным был лишь золотой огонь впереди, идущий от девушки.
Ральданаш еще раньше, без всякой подсказки, уяснил о ней все, что смог. Душа дочери Ральднора в оболочке тленной человеческой плоти, но старше этой плоти и переделывающая ее, чтобы приблизить к своему истинному возрасту. Теперь она выглядела как юная женщина лет восемнадцати, а ее сознание было еще старше. Старше даже самого себя, ибо каким-то непостижимым образом она сохранила те знания, которые душа забывает на путях своих бесконечных странствий. То, что помимо всего прочего, она еще и его сестра, он даже не вспоминал. Из всех причин, которые толкали его к ней, эта была наименьшей.
Дух Ральданаша вошел в скорлупу, оставшуюся от башни. Краем глаза он замечал пламя, мужчин, женщин и животных. Некоторые — родом с Равнин, — в свою очередь, видели его, но никак не реагировали. Похоже, она так и хотела — чтобы они воспринимали его без всякого показного шума. Поэтому Ральданаш спокойно прошел сквозь них и стал подниматься по винтовой лестнице.
На самом верху сохранилась небольшая часть зала — открытое со всех сторон пространство. На фоне темнеющего неба ее свет горел ровно и ярко.
Ашни. Она поднялась ему навстречу и странным мягким жестом взяла его руки в свои. Кроме ее прикосновения, во всем мире не было более ничего реального — только холодное серебро, текучая вода и ветер.
Ее красота сильно отличалась от его собственной, равно как и от красоты Ральднора, Сульвиан или Астарис. Эта была красота, какая бывает в фантазиях, не сводимая к жемчужно-белой коже и волосам цвета топаза. Ее глаза казались не глазами, а окнами, за которыми горит лампа. И еще — Сила. Сходную силу он ощущал в Рармоне, но у того она была рассеянной, у нее же — сосредоточенной, даже избыточной. Для пробуждения такой силы нужно было что-то иное, не воля. Если Рармон был мечом, то Ашни — клинком огня. А сам Ральданаш... теперь он понял, что его сила совсем другая. Она была зеркалом, бронзовым или стеклянным, улавливающим и умножающим солнечный свет и тепло. Ральданаш увидел это зеркало — увидел, как оно ослепительно вспыхнуло, а затем покоробилось, треснуло, раскололось. Такова судьба зеркала. Он должен умереть.
Ее прикосновение дарило ему расслабленный покой, но без всякой жалости. Она сообщила ему только то, что он и сам давно знал — еще там, на равнинах Ваткри и в холмах Дорфара. Пословица гласит: «Иные люди, как свечи — светя другим, сгорают сами».
Почему-то ему вспомнился дядя Джарред, сгинувший в пылающем море.
Ашни держала его, и ужас отступал. Она начала говорить с ним, но не словами и даже не образами. Непонятно как, но знание, идущее от нее, сразу наполняло его зрение, слух и сердце. Она воскрешала для него прошлое: он видел Ральднора и Ашне’е, былую славу Корамвиса и многое другое из прежних эпох, что изумляло, восхищало, а затем забылось.
К концу этого разговора смерть уже стала для Ральданаша чем-то незначительным. Он поднял глаза — внутренние глаза своей души — и не удивился, узрев Ашни в ее истинном облике, золотом, как лето. Она была выше небес, чьи звезды вплелись в Ее волосы; Ее глаза казались двумя солнцами; чешуйчатый хвост уложен такими тесными кольцами, что походил на башню. Ашнезеа, Ашкар, Анакир.
И тогда Ральданаш нашел слова, чтобы говорить с богиней. Точнее, всего одно слово: «Почему?»
Ответ расцвел в глубине его души:
«Я — только символ и имя. В Оммосе меня зовут Зароком. В Закорисе — Зардуком и Рорном. За пределами мира у меня другие имена. Я — то, что видят во сне, о чем мечтают. Я — символ пробуждения после смерти».
«Но что есть это пробуждение?» — спросил он, хотя ему уже был показан ответ.
«Ты сам», — ответила богиня.
В это время в Зоре Сафка видела во сне колонну света, который сиял, не обжигая. Но Лар-Ральднору в Равнинном городе снились два чудовища, черное и алое, и еще Рэм, охваченный пламенем, c кричащим черепом вместо лица.
В шести милях к юго-востоку от Йилмешда местность повышалась и становились совсем непроходимой из-за душных, полных испарений джунглей с хриплыми птичьими голосами и цветами, поедающими ящериц. Даже зимой сюда не приходили холода. И здесь же начиналась Южная дорога короля Йила, который спал и видел, как в один прекрасный день его люди и колесницы ринутся по ней на Дорфар и Вардийский Закорис.
Однако эта сказка не очень-то стремилась стать былью. Люди делали свое дело, а джунгли — переделывали по-своему. Похоже, сражениям суждено было произойти на других, более доступных направлениях. Пока что дорога служила для устрашения дорфарианцев и вардийцев, а также каторгой для тех, кого не устраивали порядки Вольного Закориса.
Где-то в топких болотах на первых двадцати милях дороги команды рабов занимались расчисткой подлеска.
Пару лет назад дорогу здесь выложили каменными плитами, однако они уже успели прорасти побегами ползучих растений. Обнаженные рабыни в одних кожаных набедренных повязках пололи и рубили их от зари до зари. Жара выжимала воду и соль из их тел, спины багровели рубцами от бичей надсмотрщиков. Когда какая-нибудь из них падала без сил, ее поднимали пинками. Если же это не помогало, несчастную просто сталкивали в ров на обочине. Охране запрещалось развлекаться с рабынями, ибо те все равно умрут, не сегодня, так завтра, а расточать семя впустую противозаконно. Надсмотрщики даже не трудились перерезать горло умирающим — время и без них сделает свое дело.
Дальше в глубину леса, где были выкорчеваны гигантские папоротники и лианы, как муравьи, трудились мужчины-рабы, укладывая новые каменные плиты.
