— Хоть бы и пропью — тебя не угощу.
— А что так? — Матня улыбнулся совсем по-приятельски. — Чего ж друга — Да и не угостить?
Гринь долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из бутылки в пустую чарку, плеснул и расплескал. Пододвинул чарку Матне:
— А хоть бы и пей! Матня скривил губы:
— Мне после тебя гадостно пить. Может, ты с новым отчимом своим целовался уже?
Гринь прижал ладони к столу. Плотно-плотно, будто налили под них крепкий столярный клей.
— Чадно, — сказал наконец сквозь зубы. — Выйдем? Матня свирепо усмехнулся, как будто только того и ждал.
— Выйдем.
Колган и Василек поднялись тоже. И весь шинок смотрел, как они выходили — впереди Гринь, бледный и с перекошенньм ртом, Следом, ухмыляясь, дружная троица…
Снег улегся. Посреди неба висела желтая половинка луны. Гринь остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.
Гринь посмотрел в лицо Матне, выбирая слова. И не выбрал; Матня заговорил первым, Колган и Василек стояли у него за спиной.
— Что, чертов пасынок? Что вылупился, как сыч на святую паску? Гринь молчал. С Матней они вместе крали у попа яблоки — за что оба бывали биты одними вожжами.
— Ублюдка ведьмачьего нянчить будешь? — это Колган.
— Не возвращаться бы тебе, чумак, — это Василек. — Лучше бы тебя телега переехала…
Василька Гринь однажды отбил от двух мальчишек из соседнего села. Те подловили чужака на своей меже и собирались посчитать ему зубы.
— Что сопишь? Мать твоя…
Он сказал, и тогда Гринь без размаха вколотил это слово обратно Матне в пасть. Жилистый возничий Круть, у которого Гринь долгое время был за подручного, научил его бить без размаха. Как гадюка кусает.
Матня, казалось, поперхнулся собственным языком. Глаза его сделались белыми — видно даже при свете луны.
Василька Гринь отбросил, но Колган успел ударить бывшего приятеля по уху, так, что ночь зазвенела. Проснулись собаки; Гринь отбил второй удар Колгана и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь шинка давалась плотно закрытой, как будто все, что творилось на улице, никому не было интересно. Василек и окровавленный Матня кинулись одновременно и повалили Гриня в снег. Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога, Гринь взвыл и вскочил на ноги, но Василек подсёк его сзади, Матня толкнул, а Колган ударил сапогом теперь уже по лицу.
И все сразу кончилось. Хрустел снег под ногами троих убегающих парней, Гринь сел и сквозь кровь, заливающую глаза, успел увидеть, как несутся вдоль улицы двое, помогая бежать третьему.
Это Матня, — подумал Гринь. — Я ему чуть башку не снес…
Белый снег был спрыснут черным. Ни о чем не думая, Гринь поднес к лицу холодный до боли комок, приложил ко лбу…
И понял, что собаки мертво молчат. Хотя за минуту до того заходились лаем.
Он оглянулся.
В трех шагах, у чьего-то плетня, стоял, подпирая луну плечом, высокий темный силуэт. Гринь сидел и все всматривался, все вглядывался, а снег подмигивал под луной, заливая ночь будто маревом.
— Вставай.
Царапнул по коже озноб. Гринь зачем-то обернулся вслед убежавшим парням, но улица была пуста, и собаки по-прежнему молчали.
Поблескивал снег. Гринь поднялся сперва на четвереньки, а потом и на ноги; в висках застучало горячо и часто.
— Хорошо тебе? В родном доме? — спросили из темноты.
— Плохо, — сказал Гринь, перекосившись от боли в боку.
— Вот и уходи… раз плохо. Здоровый мужик, нечего у матери на шее висеть.
Гринь проглотил слюну пополам с кровью.
Среди чумаков он слыл едва ли не скрягой. Другие зароботчане половину всякого заработка оставляли в мошне шинкаря либо под матрасом веселой вдовы — а Гринь, стиснув зубы, ужимался и копил. Для того, чтобы стать достойным Оксаны. Для того, чтобы мать в старости не знала нужды.
Он не висел на материной шее с того самого дня, когда ему впервые пошили штаны и отправили пасти свиней. Оскорбление было сильнее боли и сильнее страха: Гринь шагнул вперед и встал перед темной тенью лицом к лицу.
— Не уйду. Сам уходи! Попа позову, пусть кадит… Выживу тебя, чертяра!
Тот, что стоял перед ним, растянул черные, как у собаки, губы.
При свете луны и при свете снега Гринь увидел, что глаза у него узкие и длинные, от переносицы до самых ушей, а руки скрещены на груди, и на одной руке четыре пальца, а на другой — много, шесть…
Гринь замолчал, обомлев. Уж не мерещится ли?
— Уходи, — сказал стоящий перед ним исчезник. — Тебе же лучше будет, когда уйдешь… Уходи из села. Чтобы духу твоего здесь не было.
Повернулся, шагнул в тень, исчез.
Распахнулась дверь шинка, и прямо в снег вывалился, бормоча, довольный пьяница.
— Батюшки-светы! Кто ж тебе ребра так посчитал-то?! Он долго стоял бы под дверью, не решаясь переступить порог отчего дома, — но мать услыхала, выскочила, взяла под руки, привела и усадила на лавку, с трудом стянула сапоги:
— Ох, Гриня, ох, сынку неразумный! Все бы кулаки чесать… Эх…
Есть будешь? Он через силу мотнул головой. Вероятно, от него разило перегаром, как в свое время от отца, когда тот, вернувшись с удачной ярмарки, становился на пороге и обводил комнату хмельными глазами навыкате.
— Ну так ложись, Гринечка… Спи, сынку, утром посмотрим, что будет, утром поговорим.
Она прятала глаза, хотя в комнате было сейчас куда темнее, чем на улице, под ночным небом.
Уложила Гриня на лавке. Заботливо укрыла кожухом, сама, повозившись залезла на печь, долго ворочалась, вздыхала, мостилась…
Закричали за окном дурные петухи. Один, другой, третий… Завопил в сарае пестрый горлач, тот самый, которого собирались пустить в суп еще год назад, провожая Гриня на заработки. Выжил горлач.
— Он же страшный, как смертный грех, — сказал Гринь разбитыми губами. — Как же вы… мама…
В доме стояла тишина. Такой тишины никогда не бывает, когда люди действительно спят. Теплился огонек перед образами — выходит, и образа ТОМУ не помеха и не указ!
— Мама… — проговорил Гринь неожиданно тонко и жалобно. И замолчал.
Тяжелый кожух давил на грудь, а дышать и без того было больно.
— Мама… я ведь хотел… хочу… жену в дом, помощницу вам… Оксану. Деньги есть теперь… жили бы… к батьке на могилу…
Горлач закричал снова — победно. Будто не старым ободранным петухом был, не сегодня-завтра предназначенным топору и колоде, — будто был ловчей птицей на плече государя.
Скоро рассвет.
Все города этого мира, все областные и районные центры — всего лишь тени великой Столицы. Тот, кто Столицы не видел, — не в состоянии понять всю правоту этого утверждения.
