В моей руке снова был меч. Безымянный. Бесхарактерный. У меча не может быть воли — это не сталь ищет крови, это моя рука еле сдерживается, чтобы не отделить Хостикину голову от туловища. Это не Шакал подталкивает меня под локоть, это мое собственное неудержимое желание. Освободиться…
А Хостик, если вдуматься, вполне заслуживает смерти. Сколько жизней он загубил, еще будучи городским палачом, и потом, у меня на службе, — не сосчитать!
Меч взлетел.
Прославленные мастера поединков говаривали, качая головами, что в бою я двигаюсь «между секундами». Только что меч был здесь — и вот он уже там, и размазанная в воздухе стальная дорожка — единственное, за чем уследить глазу… Меч упал.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Первым человеком, которого встретил Гринь у родной околицы, оказалась Лышка, хромоногая мельничиха. Ленивица по-прежнему не ходила к колодцу, предпочитая таскать воду из-под самого моста — потому языкастые соседки давно решили, что у Лышки в борще квакают жабенята. В ответ на приветствие мельничиха буркнула что-то угрюмо-настороженное — и лишь мгновение спустя разинула удивленный рот:
— Гринь! Батюшки-светы, Гринь! А я, дура, не признала! Какой-такой думаю, парень прется, и торба на плечах, чистый ворюга… А что, Гринь много заработал? Гостинцы несешь?
Лышкины глаза были как два ужа — черные и верткие. Подол линялой плахты окунулся в стоящее у ног ведро — мельничиха и не заметила — сейчас она жадно рассмотрит пришельца со всех сторон, чтобы тут же забыв о ведре, кинуться со всех ног в село, понести новость.
— День добрый, теточка Лышка. Мать моя здорова? — Гринь поудобнее устроил торбу на натруженных плечах.
На дне Лышкиных глаз что-то мелькнуло. Будто бы взмахнул крылом нетопырь:
— А как же… Здорова Ярина-то. Бог дал… Лышка вдруг осеклась, будто с языка ее сорвалось нечто непристойное. Суетливо схватилась за коромысло:
— Недосуг мне! Прощай, Гринь.
— Прощайте, — отозвался Гринь удивленно.
Он не топтал эту улицу вот уже без малого год.
Знакомые плетни. Перелазы, вытертые теперь уже чужими штанами, перекресток, колодец, у которого обыкновенно судачат две или три молодки.
На этот раз молодок было шестеро. Целая толпа; все они, как по команде, уставились на Гриня, но едва он пытался поймать чей-нибудь взгляд — глаза ускользали, будто ненароком.
Подойдя поближе, Гринь скинул шапку:
— Будьте здоровы, теточки… А я вот вернулся. Шепоток. Переглядка.
— И ты будь здоров, Гринь, — как бы нехотя проговорила дьячиха, широкая, как поле, краснолицая, в объемистом желтом кожухе. — С возвращеньицем…
Гринь поклонился, как велит вежливость. Снова взвалил на себя торбу, пошел прочь, причем чужие взгляды тянулись за ним, как поводки. Так и хотелось передернуть плечами, обернуться — но оборачиваться было нельзя.
Нехорошее предчувствие, возникшее еще там, у моста, росло и росло, постепенно пересиливая радость возвращения. И одновременно крепло чувство, что он, Гринь, никуда и не уезжал — ничего не изменилось, знакомый камень все так же лежал справа от ворот, и Бровко залаял совершенно привычно — все тот же Бровко, уцелел, не сдох, красавец, за год!
Ворота не были заперты.
— Мама!
Окошко светилось. На снегу, синем в наступающих сумерках, лежало желтое теплое пятно. Из трубы валил дым — ох и топит мать, на славу топит, как будто ждет…
— Мама!!!
Палец сам лег на знакомую защелку. Как будто и не было года.
Дверь подалась. В сенях пахло детством — Гринь даже зажмурился. Осторожно прикрыл за собой внешнюю дверь, легонько толкнул внутреннюю.
У входа лежал новый, новехонький, яркий половичок. Гринь остановился не решаясь ступить на него мокрым сапогом; взгляд его побежал по пестрой дорожке, заметался по знакомой комнате, чисто прибранной, украшенной, будто перед праздником…
Мать стояла в дальнем углу, у окна. В руке ее было зеркальце на длинной пучке; мать стояла, белая тонкая сорочка падала до щиколоток, черные волосы, без единого седого волоска, были ненамного короче. Дверь привычно скрипнула — мать обернулась; в первую секунду Гриню показалось, что она действительно его ждала. Что, как в сказках, она издали ощутила его приближение и сейчас улыбнется и скажет без удивления: а вот и ты!
Мать улыбнулась.
В следующую секунду улыбка ее застыла. Как будто вместо родного сына перед ней оказался чужой, незнакомый, без стука ворвавшийся мужик.
Неужели я так изменился?! — в панике подумал Гринь.
Мать проглотила слюну. Улыбнулась снова, бледно и испуганно:
— Сынок…
Не заботясь более о чистоте половичка, Гринь в два шага преодолел разделяющее их расстояние, бухнулся на колени. И уткнулся матери в ладони.
* * *
Падал снег.
Гринь шагал сквозь снегопад, и ноги его, вдоль и поперек исходившие большую степь, теперь немели, ступали как в вату.
Он много раз воображал, как это будет. Мысленно стучал в ворота, дожидался приглашения, входил, кланялся Оксаниным родителям. Доставал подарки… В селе не видывали еще таких подарков. Шкатулка, расписанная золотом, а в ней шелковый платок с серебряной нитью и тяжелые Дорогие ожерелья.
Зашлись лаем собаки — сперва во дворе, а потом уже по всей округе. Казалось, все село разразилось лаем, спеша сообщить Оксане, что вернулся жених.
— Кто там?
Разве еще не донесли? Новость, поди, еще вчера расползлась по селу, разве что глухой не услышит!
~ Это я, теточка Явдоха. Гринь.
Молчание. Тревога, впервые возникшая еще вчера, у моста, тревога, померкшая было перед радостью, теперь вынырнула снова, потому что не молчать должна Оксанина мать — распахивать ворота, двери, пристрастно Расспрашивать о заработке, выслушивать, кивать, звать Оксану…
— Ты один?
Гринь переступил с ноги на ногу — негромко скрипнул снег. Что, надо было приходить сразу же со сватами?
— Один, теточка Явдоха.
Ворота приотворились, пропуская Гриня в узкую щелку. И сразу же закрылись за его спиной.
Теточка Явдоха, Оксанина мать, стояла под снегом простоволосая, куталась в наброшенный на плечи платок, смотрела исподлобья и так странно что ладони Гриня, сжимавшие шкатулку, сразу же взмокли.
— С матерью виделся?
Гринь захлопал заиндевевшими ресницами. Явдоха вздохнула, мельком взглянула на шкатулку в руках гостя, насупилась:
— Ты, Гринь, зла не держи… Не пущу тебя в хату. Оксану позову. Ты тут постой.
Повернулась и ушла в дом, тяжело хлопнув дверью; собаки хрипло ворчали на цепи, от изморози на окнах дом казался бельмастым, на Гриня глядел единственный черный зрачок, смотровое окошко в том месте, где на стекло долго дышали.
