— Вы можете убить его, — ответил второй мувардиец тихим голосом без всякого выражения. — Если он вам откажет, зачем оставлять его в живых?
Правитель Картады не ответил.
Через несколько секунд Джеана услышала, как открылась и снова закрылась входная дверь, и кинулась бежать через вторую комнату в коридор. На бегу бросила быстрый взгляд в спальню Аммара. На полу лежал человек. Привычка врача заставила ее остановиться: за столько лет это уже превратилось в инстинкт. Она вбежала в комнату, опустилась рядом с ним на колени и пощупала пульс. Он был мертв, конечно. Кинжала не было видно, но рана зияла в горле. Мувардийцы умели убивать.
Родриго сидит за письменным столом. Пишет письмо домой. Если раздастся стук в дверь, он будет надеяться увидеть подвыпивших друзей.
Джеана вскочила и сбежала вниз по лестнице в прихожую. Хотела взять свою маску на маленьком столике, но ее там не оказалось. Она замерла.
Потом поняла. Ее взял Аммар, чтобы картадцы не увидели маску совы и не заподозрили присутствия в доме женщины. Насколько ей известно, правитель Альмалик мог даже понять, что сова — это символ лекаря, ведь он был учеником Аммара.
И это было частью того горя, которое, подобно камню, лежало в центре ночной круговерти. Она распахнула дверь и выбежала на многолюдную улицу, уже без маски. И начала прокладывать дорогу сквозь толпу по направлению к казарме. Кто-то игриво схватил ее. Джеана вывернулась и побежала дальше. Это было нелегко, вокруг сновали в дыму люди с факелами. Ей понадобилось немало времени, чтобы пробиться сквозь толпу.
Уже потом она поняла, что предупреждением ей послужила тишина.
Когда она снова вернулась на площадь перед казармой, то увидела, что огромная толпа неестественно притихла и отхлынула к периметру площади, подальше от того места, где на земле кто-то лежал.
При свете факелов и одной луны она увидела стоящего там Аммара, без маски, с пепельно-бледным лицом, в окружении других людей, которых она очень хорошо знала. Она протиснулась мимо перешептывающихся зевак и опустилась на колени рядом с раненым, лежащим на булыжной мостовой. Ей потребовался только один взгляд. Здесь искусство лекаря уже не могло помочь. В отчаянии, лишившись дара речи, она беспомощно разрыдалась.
— Джеана, — прошептал умирающий. Глаза его открылись и смотрели прямо в ее глаза. — Джеана… мне… очень жаль…
Она нежно приложила пальцы к его губам. Потом прижала ладонь к его щеке. Нож мувардийца торчал из его груди, и ужасная, кровоточащая, глубокая рана от меча зияла на месте ключицы. Она была смертельной.
И через мгновение он умер. Джеана видела, как он попытался сделать последний вдох, потом закрыл глаза, словно от усталости. Некоторые люди так умирают. Она видела это много раз. Ее ладонь все еще была прижата к его щеке, когда он ушел от них всех навстречу тому, что ждало за гранью тьмы.
— Мой дорогой, — в отчаянии произнесла она. — О мой дорогой.
Неужели так бывает всегда? Что единственная мысль из всех, которые человеку так хочется высказать, приходит безнадежно поздно?
Кольцо воинов над ней расступилось. Кто-то прошел между ними и опустился на колени по другую сторону от тела, не обращая внимания на темную кровь, пропитавшую мостовую. Он тяжело дышал, словно после бега. Джеана не подняла глаз, но увидела, как он протянул руку и взял ладонь мертвого человека.
— Пусть тебя встретит там свет, — услышала она его тихие слова. — Самый нежный и яркий свет, какой мы можем себе вообразить.
Тут она подняла глаза, полные слез.
— Ох, Джеана, — проронил Родриго Бельмонте. — Мне так жаль. Этого не должно было случиться, никогда. Он спас мне жизнь.
В какой-то момент, от всего неразбавленного вина, которое он выпил, от одуряющего аромата благовоний, тлеющих в комнате, от горящих повсюду разноцветных свечей, от удобных подушек на кровати и коврах и от того, как странно можно использовать этот тонкий золотой поводок, Альвар потерял представление о времени и пространстве.
Он двигался вместе с незнакомкой, на ней, а иногда и под ней, повинуясь ее настойчивым желаниям. Они сняли свои маски, когда вошли в дом. Это не имело значения: в ночь карнавала она оставалась лесной кошкой на охоте, какой бы ни была при дневном свете, во время привычного течения года. Все его тело было покрыто глубокими царапинами, словно в доказательство этого. С некоторой долей ужаса он обнаружил, что и у нее есть царапины. Он не помнил, как это сделал. Потом, немного позднее, осознал, что снова это делает. Они стояли, слитые воедино, у кровати, нагнувшись вперед.
— Я даже не знаю твоего имени, — задыхаясь, прошептал он позже, на ковре у очага.
— Разве сегодня ночью это может иметь какое-то значение? — ответила она.
Пальцы у нее были длинные, с острыми, накрашенными ногтями. Она удивительно умело действовала руками, помимо всего прочего. У нее оказались зеленые глаза и большой рот. По разным признакам он догадался, что он и ей тоже доставляет удовольствие, а не только получает.
Какое-то время спустя она захотела задуть все свечи и связать его особенно интимным образом. Обнаженные, с отметками на телах от любовных игр, они вышли вдвоем, нагие, на темный балкон, на один уровень выше бурлящей площади.
Она перегнулась через балюстраду, доходящую ей до талии, и ввела его в себя сзади. Он мог видеть происходящее внизу, в толпе. Музыка, крики и смех доносились снизу, и казалось, они парят здесь, принимая участие в танцах на улице. Он не мог себе прежде вообразить, что занятие любовью на глазах у всех может так возбуждать. Но это было так. Было бы ложью отрицать это. Возможно, завтра ему многое захочется отрицать, но сейчас он был на это неспособен.
— Только подумай, — прошептала она, закинув голову далеко назад, чтобы он услышал. — Если кто-нибудь из них посмотрит наверх… что он увидит?
Он почувствовал, как женщина слегка дернула за поводок. Перед этим он надевал его на нее. Теперь поводок снова оказался на нем. Его руки, сжимавшие балюстраду по бокам от нее, поднялись и обхватили ее маленькие груди. Какой-то человек играл на пятиструнной лютне прямо под ними. Его окружали танцующие фигуры. В центре этого круга плясал павлин. Этот павлин был Хусари ибн Муса.
— Как ты думаешь? — услышал Альвар. Она снова выгнула шею далеко назад и щекотала языком его ухо. Совсем как кошка. — Может, вынесем сюда факел и продолжим?
Он подумал о том, что Хусари может взглянуть наверх, и вздрогнул. Но едва ли ему под силу отказать в чем-либо этой женщине сегодня ночью. И он знал, даже не пытаясь проверить, что она тоже ему ни в чем не откажет, о чем бы он ни попросил, пока не наступит рассвет. Он не знал, какая из этих мыслей возбуждала или пугала его больше. Одно он действительно знал, понял наконец: это и есть та темная, опасная истина, которая скрыта в сердце карнавала. На эту единственную ночь все правила текущего по кругу года отменялись.
