— Своих людей в страже надо иметь, чтобы о нарядах знать, — поднимает палец Освальд. — Тебе куда? Может, подскажу…
— Великий Храм Исмины, — режу правду-матку. Смешно: ее режут, кому не лень, а она жива-здорова. Прямо Палач Лиангхара какой-то…
— Выходите на Рыбачью улицу, по ней идешь до перекрестка с Парадной, там сворачиваешь. Если запутаешься, спрашивай любого — подскажут. Ну, не скучай.
Не удержавшись, хмыкаю в отросшую за месяцы скитания бородку.
— Жаклин, мы ведь не соскучимся тут? — подмигиваю девчонке. Жаклин отвечает понимающим взглядом:
— Конечно, нет, Левдаст, — она еле сдерживает смех. — Тут сейчас весело… Спасибо вам, господин Освальд, да благословит вас благая богиня.
— И вас благодарю, почтенная, — капитан шутит, но в глазах — грусть. Ох уж эта Жаклин — она способна поладить с кем угодно. Как не боится контрабандиста, а возможно, еще работорговца и пирата?
Спустившись со стены, никем не замеченные, мы углубляемся в городские кварталы. Уже рассвело, вот-вот над крышами покажется солнечный диск, но и в этот час на улицах не протолкнутся: на площадях горят костры, снуют неприкаянные толпы — беженцы из сожженных предместий.
Эрхавен мне понравился сразу — еще недавно чистый, опрятный, зеленый город с дворцами, утопающими в зелени и древними, величественными площадями. Нищих немного — куда меньше, чем в Темесе и, тем более, Марлинне. Меньше и дворцов, которыми так славится Темеса — они лишь у нескольких могущественных родов: здешняя богиня не одобряет вызывающей роскоши и богатства, нажитого на крови и слезах неудачников.
Война напоминает о себе на каждом шагу. Конечно, наша артиллерия не добивает до центральных и приморских кварталов, но с окраин то и дело раздается грохот настенных орудий. Значит, войска Атаргов тоже ведут по городу огонь… Где-то что-то горит и рушится, по улицам ползет едкий дым, широкие, обсаженные тополями проспекты заполонили беженцы. Сейчас Эрхавен сильнее, чем обычно, напоминает извечного соперника на море — Темесу. По улицам маршируют колонны солдат. Как и в Таваллене, на нас с Жаклин не обращают внимания — на сей раз не благодаря магии. Колдовать в такой близости от вражеского Великого Храма я не рискнул. Здесь чары могут не то что не подействовать, а ударить по мне самому.
— Пошли к Храму, — произносит Жаклин.
— Предлагаешь помолиться благой богине? — язвлю я. — Или с ума сошла?
— Если сейчас кто-то правит городом, это жрицы.
Проклятье, она права! Но как не охота тащиться в это кубло! Лучше уж во дворец Бонаров (они хотя бы не маги враждебной Владыке системы)…
Но Палачи умеют заставлять делать дело — и себя, и других. Вместо того, чтобы искать отговорки, я шагаю туда, где высится огромное, видное из любой точки города и его окрестностей здание — Великий Храм.
Идти не очень далеко — в сущности, Эрхавен, стиснутый кольцом стен, не так уж велик. Но только не мне. Хоть Сила Храма и не пытается расправиться со мной, носителем враждебной магии, но гадит, как может. Вот и сейчас я никак не могу выйти на нужную улицу — будто их кто-то нарочно запутывает. Расспрашивать народ, что бы не советовал Освальд, не с руки: по военному времени могут заподозрить в шпионаже, а применять магию Лиангхара сейчас себе дороже. Мы несколько часов бродим по тесным улочкам Нового города, пока я не плюнул и не расположился в какой-то харчевенке.
Невзирая на ранний час, тут уже собралось немало народу. Юная, симпатичная, но накрашенная и одетая совершенно безвкусно девица трогает струны мандолины, и в душной тесноте харчевенки плывет гордая, яростная мелодия. Я думал, песня, как всегда в Эрхавене, будет о Нарамис, но ошибся. Девчонка поет о событиях прошлого лета.
Тот день погожий, летний запомним навсегда,
Не вытравят его летящие года.
Он не сотрется в памяти, и не утихнет боль
О тех, кто за Эрхавен шел в последний бой.
Тот день погожий, летний беды не предвещал,
Весь город веселился, весь город танцевал.
Свою богиню славил, дары нес в древний Храм,
В ответ благая слала благословенья нам.
Но в город вероломно, как тать, пришла беда:
Прикинувшись сватами, враги пришли сюда.
Когда устали люди на празднике гулять,
Решили гости дом хозяина отнять.
К невестке юной, внуку в покои ворвались:
«Не смей сопротивляться, коль их ты ценишь жизнь!
Ты в городе правитель, тебя знает народ,
Всем прикажи сдаваться, иль вырежем твой род».
Предать родной свой город — греха нет тяжелей,
Но нет труда страшнее, чем погребать детей.
«Согласен на все, чтобы детей своих спасти». —
«На улицу Архивную людей всех приведи».
Внук Элрика услышал жестокие слова.
«Предателем Бонару, — решил он, — не бывать!»
Ему всего пятнадцать исполнилось тогда,
А больше уж не будет, не будет никогда.
Еще у него дева любимая была,
Она освободиться из плена помогла.
«Бежим, пока возможно! Бежим скорей туда,
Где не найдут враги влюбленных никогда!» —
«Любимая, наш город под властью вражьих чар.
Смирившись с игом, честью пожертвует Бонар».
На улице уж собран эрхавенский народ,
И Элрик кружева словесные плетет.
Куда ему деваться? Ведь вся его родня
За непокорность жизнью расплатится сполна.
Ушам не веря, люди Бонара слышат речь.
Не верят, что Элрик такое мог изречь.
Но колоколом гневным над замершей толпой
Плывет Бонара-внука голос молодой.
«Надменный и холеный, с чернильницей в руке,
Ты ныне продал родину за злато в сундуке…»
Зовет в бой за Эрхавен, зовет не отдавать
Благой богини город, Нарамис где росла,
Тот город, за который она на смерть пошла,
Где можно жить, любить и побеждать.
Услышал маг из «сватов» те гневные слова.
И на Бонара-внука проклятие наслал.
И в колдовском костре, что холодней снегов,
Исчез Базиль с любимой… Конец же был таков:
Дед слышал песню гнева, сердце жгло огнем.
Он понял: можно род спасти свой лишь мечом.
Предательскую речь, не медля, оборвал.
«К оружью!» — на всю площадь Элрик прокричал.
… Тот день погожий, летний запомним навсегда,
Не вытравят его летящие года.
Базилю лишь пятнадцать исполнилось тогда,
А больше уж не будет, не будет никогда.
Жаркое и несравненные эрхавенские вина поднимают настроение у всех и всегда! Пусть там, на улице, бушует война, сносят дома ядра осадной артиллерии, плачут дети, до хрипа спорят о месте на площади беженцы. На войну я еще успею. Радоваться бы жизни и ни о чем не думать.
