«Шнырь» нахмурился.
— Я тебе не друг, — сказал он. — Зачем ты тревожишь меня? Пользуешься тем, что я сплю и не могу выставить заслон?
— А ты не можешь? Не можешь, да? Превосходно! — Он потёр ладони. — Может, мне интересно с тобой беседовать.
— Кто ты такой, Ян Андерсон? Скажи же мне наконец своё истинное имя. Я устал от догадок.
Андерсон гордо выпрямился и запахнулся в плащ.
— Меня зовут Ян, и я царь Нового Сиона! — провозгласил он. — В отличие от преподобного Томаса, я восстал, чтобы достроить и возглавить Царство Божие на земле. Нас душили и травили, уничтожали как могли, но я всё равно вернулся. Надо мной не властны ни время, ни огонь, ни холодная сталь. Во мне, как феникс, возрождается Христос. Я есть Мессия. Я прошёл через страдания, подобные Христовым, и родил в своей душе Христа, а стало быть, стал Богом. А тот, кто стал Богом, сделался неподсуден морали человеческой! Мои апостолы уже много лет сеют по всем странам семена новой веры, несут народам свет свободы, равенства и братства. Наше дело правое, и мы победим. И ты, Жуга с прозваньем Лис, сам того не желая, поможешь мне в этом.
«Шнырь» долго, пристально всматривался в его лицо, потом рассмеялся тихим травниковым смехом и потряс головой.
— По-моему, ты сумасшедший, — сказал он. — Да вы все бредите! Говорите о равенстве, братстве, хотя сами неравны и не имеете ни братьев, ни сестёр. Что вы знаете о равенстве? Хотите сделать всех богатыми, чтоб никто ни в чём не нуждался? Так ведь люди злы. Все сразу передерутся, потому что кому-то покажется, что соседу дадено больше. Хотите королевство холопов? Это будет мерзко, да и стадом надо управлять, какое уж тут равенство! Невозможно сделать кого-то счастливым насильно, как ни пытайся. Только сам человек может решить, счастлив он или нет. Бедняк радуется куску хлеба, а богатей печалится, что ему не хватает денег, чтобы пристроить к дому четвёртый этаж, — кто счастливее? Почему-то, когда говорят о свободе и равенстве, никто не думает о справедливости, всем хочется только отнять и поделить. А свобода... — Он помедлил. — Я был свободен. По крайней мере, мне так казалось. Я сидел себе в лесу и думал, что в любое время могу выйти в мир, а могу не выходить. Но и до меня добрались — сначала та девушка, потом мальчишка, Фриц. Потом все прочие, с дубьём и огнестрелом. Так что? Пришла война, и, даже если я не хочу об этом думать, я, оказывается, не могу быть в стороне. Уйду от битвы — битва придёт ко мне. А тогда какой смысл бежать? Война не вечна, рано или поздно она закончится. Через несколько лет, если не раньше, все мы, в сущности, забудем её. Мы будем наслаждаться миром, а во всех частях света уже задумают новую войну, и, когда она начнётся, лет этак через тридцать, теперешняя покажется нам совершенно бессмысленной. А в промежутке между двумя войнами все мы будем снова спать с женщинами, устраивать празднества, напиваться и наживать деньги. Человека не изменить, господин Гоппе... и не переделать силой, — это я вам, господин Шталлен. Я как-то вычитал, что в Индии или в Китае есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и покрываются грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, глядя в никуда, и размышляют... Может, это в вашем понимании свобода? Так вот, даже если я, или ты, Ян Андерсон, или кто-нибудь из них, — он указал на Вольдемара и Иозефа, — найдём подходящий холм и усядемся на нём, свободы это не прибавит. Ни тебе, ни мне, ни тем, которые внизу. Андерсон поднял бровь.
— Да ты прямо проповедник! — сказал он. — Может, ты выбрал не ту стезю?
— Я выбрал то, что выбрал, и это тебя не касается, — проворчал «Шнырь» и подался вперёд, чтоб заглянуть Андерсону в глаза. — Я бы остался травником, но что толку, если все мои усилия не стоили ломаного гроша? Когда бы треть... или четверть... да что я говорю! — когда хотя бы сотая часть травников, аптекарей и прочих хоть немного разбиралась в составлении лекарств, а не дурила головы больным, продавая им то порошок из костей жабы, то помёт козы под видом болюсов, то ещё что-нибудь подобное, я был бы счастлив. Но поганцев развелось — не счесть! Я тоже в этом виноват. Я мог бороться, вместо этого ушёл. И весь мой труд последних лет — лишь искупление вины. Я убивал так много, что, спаси я сотни, тысячи, — это вряд ли поможет мне. Поэтому я помогаю другим. Один в поле не воин, у меня другой путь, а Иисус, на которого ты всё время намекаешь... он был умней меня. И милосердней. А ещё он умел любить. А я, похоже, не умею пока... — Он замолчал, прислушался к себе и после паузы закончил: — ...или — уже. И если уж у него не получилось, то чему могу научить людей я? Нет уж, на это я свою силу не потрачу.
Он умолк.
— Так куда вы едете? — спросил толстяк как на допросе.
«Шнырь» пожевал губу, взъерошил волосы рукой и усмехнулся.
— Ты ведь знаешь сам, не правда ли? — сказал он.
— Знаю, — подтвердил господин Андерсон. — В Цурбааген. Или в Лисс. Не суть важно. Куда бы ты ни направлялся, мы скоро тоже подойдём туда.
— Да идите вы лесом, — сказал «Шнырь» с интонациями травника. — Мне плевать на вас.
После чего он вздохнул, закрыл глаза и боком повалился на шкуры.
* * *
...Жуга проснулся в середине дня. Была жара, он сразу сел рывком, будто вынырнул из омута — взъерошенный, с дичайшим взглядом, весь в поту. Дышал он сбивчиво и очень часто и выглядел так, как выглядит любой человек, которому приснился кошмар.
Вокруг было тихо, только стрекотали кузнечики да пел в вышине жаворонок. Над костром побулькивал котелок с водой, рядом с ним, на расстеленной тряпице, лежала ободранная кроличья тушка. Худенькая девочка, что помешивала варево ложкой, увидала, что травник проснулся, и выдавила неловкую улыбку. Чуть в стороне сидел насупленный Рутгер и кидал в землю свой нож — короткий клинок с кольцом вместо рукояти. Покосился на травника. Ничего не сказал.
Жуга провёл ладонью по лицу.
— Сколько я спал? — хрипло спросил он.
— Часов пять, может, шесть, — сказала Сусанна. — Я не знаю, когда ты заснул, — виновато добавила она.
— А Зерги...
— Она ушла, — мрачно ответил Рутгер.
— Куда?
— Не знаю.
Нож проделал пируэт, ударился о камень и упал. Рутгер поднял его, вытер и сунул в рукав. Посмотрел на Жугу. Взгляд его был полон боли и сомнения, он выглядел одновременно и смущённым, и сердитым. Казалось, в нём идёт какая-то внутренняя борьба; он колебался и не мог принять решение.
— Ты веришь в любовь, Лис? — вдруг спросил он.
Травник вздрогнул.
— Яд и пламя! — выругался он. — Вы что, сговорились, что ли?!
Однако Рутгер был упрям.
