Вирши были длинные, Авдей несколько раз принимался засыпать с храпом, но Мымрин спасал его, пихая кулаком. Наконец, началась и сама комедия о Бахусе и Венусе. Четверо дюжих служителей вытащили на сцену бочку ведер на сорок, а на бочке мужика, как бы голого, но всего как есть увитого настоящим плющом. И пошла комедия.
Бахус
Кто хмельное зелье часто потребляет,
Всяк во мне Бахуса в един час узнает:
Пью непрестанно, плющем увившись,
Гимны сам себе слагаю, упившись.
Зелие хмельное ум просветляет,
Немощным силу чресел прибавляет,
А чтобы совсем не поразило пианство,
Надобе к тому иметь постоянство.
Соколы лежали рядом с бочкой и видели только ноги Бахуса, обутые в лапти с ремнями.
– Дело говорит Бахус, – заметил Авдей.
– Точно, – прошептал Мымрин. – Я как выпил – дай да подай мне Дарьицу-Егозу…
Между тем Бахус продолжал:
Зелена вина с утра коль напьюся,
Ан, глядишь, к обеду вновь тем зальюся,
Оттого-то я похмелия не знаю,
Недугом тем нимало не страдаю.
– Хорошо ему, Бахусу, – позавидовал Авдей.
– Плохо ли! – согласился Васька. А Бахус рек:
Всякому-то я, Бахус, любезен,
Для здоровья зело полезен,
А кто отвергает мое угощенье,
Тому реку ума помраченье!
– Я тоже заметил, – сказал Авдей. – Все непьющие чудные какие-то, как бы с придурью.
– Ага, – сказал Мымрин. – Данилу Полянского взять…
Бахус высоко поднял чашу, как бы выпил ее и рек:
Бахус потребен всему свету,
Никакого мне супротивника нету.
Магмет турецкий вина избегает,
Оттого-то, видно, бит всегда бывает.
Государь засмеялся, и все засмеялись вдогонку.
– И это правильно, – сказал Мымрин. – Когда я в Стекольне был, там на приеме у короля персидский посол чашу романеи опростал – и дух вон.
– Да ну, с чаши-то? Ему, поди, туда яду набуровили! Да хватит, давай послушаем!
Бахус
Выходи, кому не жаль своей плоти,
Меня, Бахуса, попытай бороти.
Не только славы себе не добудешь,
Ниже, аки пес шелудивый, бит будешь!
Всяческим оружьем я, Бахус, владаю,
Аглицкий кулачный бой и то знаю.
Выходи скорее на битву жарку,
А я пока опростаю чарку!
– Пойду-ка я, – сказал Авдей, пытаясь подняться. – Чего это он тут ячится? В самом-то чуть душа жива, а туда же…
– С ума слетел, – зашипел Мымрин. – Это он по действу так говорит, а не тебе. Смотри, смотри: баба!
Появилась и вправду баба, вся в цветах, в пречудном и преудивительном платье: вроде и платье сверху, а вроде и нет ничего. Бояре загудели. А баба говорила:
Кто меня, Венус всеблагу, не знает,
Себя тот жестоко обкрадает.
Боги олимпийски и те мне подвластны.
Твои же, Бахусе, словеса напрасны.
Скот сущеглупый, что Бога не знает.
И тот в томлении любовном пребывает.
Венуса бежать не годится:
Жуколица малая и та плодится.
Мужи седовласы, Хроносом почтенны,
Такожде бывают Венусом сраженны:
От стрел любовных духом молодеют,
Конечности их уж боле не хладеют,
Сила младая по жилам пробегает,
Жертву мне, Венусу, принесть принуждает!
– Знаешь, Авдей, – сказал Мымрин. – Пытает меня давеча тот немчин Грегори: варум, дескать, ваш герр Полянский хабен цвай намен – Иоганн унд Данило? Я толкую, что Иван – молитвенное имя, для Бога, стало быть, а Данило – для мирской жизни. А немчин дошлый, смеется: кого-де ваш герр Полянский объегорить хочет: Господа или мир?
Авдей ничего не ответил. И на бабу тоже не смотрел: принюхивался Авдей. Если у Васьки был нюх, так сказать, умственный, то у Авдея натуральный, как у собаки.
– Васька, – прошептал он. – Ведаешь ли, что в бочке той?
– Неужто вправду с винищем? – удивился Васька.
– Кабы с винищем! Порох тамо!
Прошибло Мымрина холодным потом. Приподнял голову, стал разглядывать бочку. А Бахус с бочки вещал:
А ну-ка, Венус, прикрой себя, голу,
Внемли моему глаголу:
Лучше тебя я, Венус, то знаю,
Поелику тем же свойством владаю.
Кто возжелает со мной упиться,
Тот такожде омолодится —
По земле ползет, младенцу подобно.
Языком лепечет незлобно.
И скот мне подвластен в этом роде:
«Аки лошадь, пьет» – рекут в народе.
А коли где сядут пить до свету,
Там тебе, Венус, места нету!
– Гли-ко, Авдей, а вот и фитиль! – сказал Васька.
– Поди, потешные огни станут пущать, – сказал Авдей.
– Хороша потеха, да мне не до смеха. Коли эта бочка да полыхнет, никого вживе не останется…
Ни Бахус, ни Венус не обращали внимания, что на полу кто-то бормочет, увлеченные своим разговором.
Венус
Бахус злонравный очи заливает,
Ничего о любови не понимает,
Одной мне с ним не совладати,
Неволею приходится Купидо звати!
Мымрин тяжко (все же пьяного показывает!) перевернулся на спину и стал приглядываться к Бахусу, которого тем временем крылатый мальчонка пристрелил из лука.
Бахус
Увы мне! увы! Прегорько стало!
Видно, выпил я нынче мало.
Во груди моей огнь с тех пор пылает,
Никак оный не угасает.
По тебе, Венус, жестоко страдаю,
Что и творити, отнюдь не знаю…
– Я зато знаю, что творити, – прошипел Васька. – Авдей, как я тебя ногой торкну, скакивай и имай Бахуса!
Соколы разом вскочили и, возопив велегласно: «Слово и дело государево!», крепко схватили Бахуса с двух сторон. Другие актеры подумали, что пьяницы раньше времени начали славить Бахуса. Им показалось не «слово и дело», а «многая лета». И они в сорок глоток рявкнули:
– Многая лета! Многая лета! Многая лета!
Государь и другие зрители подумали, что так и положено. Тщетно немчин Грегори метался по сцене, пытаясь навести порядок. Авдей отпихивал немчина ногой. Актеры продолжали провозглашать многолетие. Бояре подняли шум. Государь уши заткнул. А в крепких руках соколов бился бритый, плющом увитый, но все-таки узнанный Иван Щур.
Нет, хорош, хорош государь-царь и великий князь Алексей Михайлович, царь Тишайший! И гневлив, да отходчив, и скуп до смеха временами, да другими временами щедр без меры.
Вот и нынче с лихвой наградил он соколов, другожды его спасших: снова не велел казнить до смерти. А за то, что все действо испортили, спосылал к Ефимке.
Ивашка Щур не запирался на спросе, только потребовал, чтобы государь его выслушал с глазу на глаз. Государю с таковым вором и злодеем говорить вроде бы невместно, да и страшновато. Всю-то ноченьку Алексей Михайлович ворочался с боку на бок: то в нем страх с алчбою боролись. К утру алчба свое взяла: привели скованного цепями вора в государевы палаты. Алексей Михайлович всех отослал прочь, чтобы не слушали. На случай же, если вор вздумает учинить какое дурно, оставил одного глухонемого арапа с пищалью. Соколы так и не узнали, что за разговор был у царя с шишом.
