Как она сказала, эта чертова сука? Четыре дня? Через столько мальчишки должны быть румяными и откормленными, как поросята перед званым обедом?.. Я прикрыл глаза, вспоминая, каким был месяц этой ночью. Меньше половины, но больше четверти. Ну да, где‑то четыре седьмых половинки и есть… Четыре дня — это, выходит, до новолуния. А потом на заднем дворе дома прибавится еще пара холмиков.
Ну и запястье… Без слез не взглянешь. А ведь это мое запястье!
Жесткая кожа плаща спасла, крови почти не было. Лишь четыре небольшие ранки с запекшейся кровью, две сверху и две на внутренней стороне руки. Зато все вокруг… Подкожные кровоподтеки и сплошной сизо‑багровый синяк, уже распухший. Не рука, а верхняя конечность трупа, неделю плававшего в вонючей городской речушке.
Ноет ужасно, но это пройдет. Заживет. Мало ли у меня всяких разных отметин на теле? Бывало и хуже. И эту переживем, не страшно. Что такое шрамы на коже? Куда хуже другие. Те, что внутри… У меня уже немаленькая коллекция. И знаю, скоро к ним добавится еще парочка.
Я опустил рукав, завел мотор и стал потихоньку подавать назад, выбираясь из кювета на дорогу.
Мальчишки… Я знаю, что с ними будет. Все знаю, но ничего не могу сделать. Ни черта не могу сделать, будь оно все проклято! Потому что есть вещи, с которыми мы бороться не в силах.
Я даже пытаться не буду.
Верно?
Через полчаса я выбрался на шоссе.
Небо в зеркале заднего вида светлело, рассвет потихоньку выгонял ночь. Навстречу понеслись фуры, обдавая светом фар и ревом моторов. Я встречал их с радостью. Хоть такая, грубая, а жизнь. Нет той оглушающей тишины и пустоты, того холодного безлюдья…
Я надеялся, что с первыми признаками дня, с первыми касаниями жизни уйдет и та пустота, что засела внутри. Но меня не отпускало.
Не в мальчишках уже дело. Не в мальчишках…
Страх. С каждой минутой гнездо чертовой суки оставалось все дальше, но страх не спешил уходить.
Убежать‑то я убежал… Но волк со свернутой шеей остался. В пруду, совсем рядом с домом.
И похоже, эта чертова сука любила своего волка. Любит. Она не знает, что его уже нет. Она будет ждать его, недоумевая, куда же он пропал. Недоумевая вдвойне, ведь она‑то не обычная хозяюшка. Она точно знает, что творилось в голове у ее волка…
Она будет ждать его. Потом искать. А когда денька через три‑четыре Харон всплывет в пруду…
Кто‑то другой, может быть, и не заметит, что у вздувшегося трупа сломана шея, — вообще не станет его рассматривать. Поплачет и закопает, стараясь не смотреть, не убивать в памяти образ живого друга — только не она. Она слишком часто сама забирала чужие жизни, чтобы бояться вида смерти. Она заметит, как убили ее волка. А если не она, то кавказец, любитель барашков. И тогда…
Когда она узнает, что ее Харон не убежал, не утонул, а дрался до последнего, защищая ее дом, и — убит…
Вспомнит она про непонятную зверюшку, которую отогнала в тот самый день, когда Харон пропал? Зверька, убравшегося лишь после второго, мощного шлепка страхом — тогда как обычно хватает и одного и куда более легкого?
В зеркале заднего вида из светлеющего неба брызнул яркий луч. Я скосил глаза — наконец‑то солнце!
Это был всего лишь свет фар. И черный силуэт машины на светлеющем небе. Не фура — легковая. Какой‑то полуночник вроде меня. Выехал еще до рассвета, ближайший крупный город верстах в сорока позади по трассе. Я‑то понятно почему оказался здесь в такое странное для путешествий время, а как его угораздило? И ведь тоже летит на приличной скорости, торопится куда‑то.
Я вздохнул. Мне бы его проблемы…
Чертова сука вспомнит, уверен. И про двойной шлепок, и про то, что это было в тот же день. Сообразит, что кто‑то был в ее гнезде, кто‑то следил за ней.
В этом можно не сомневаться. Вопрос лишь в том, что она сделает дальше? Сможет она меня как‑то выследить?
Очень хотелось верить, что нет. Не должна. Сейчас я уже в двух сотнях верст от нее, а буду еще дальше. И никаких зацепок, чтобы она могла меня выследить, я не оставил. Так что нет у нее способов что‑то сделать. Нет…
Но что‑то не давало мне покоя.
Может быть, то, что я совершенно не помню тех минут — между вторым шлепком и краем деревни. Три версты сумасшедшего спурта и несколько минут жизни пропали из памяти начисто. Ни черта не помню!
Что, если после ее шлепка, когда от страха и наведенной паники я забыл обо всем, вскочил и понесся через лес, ломясь как кабан, потеряв над собой всякий контроль — и над телом, и над мыслями, — вдруг она успела что‑то подслушать? Вдруг заглянула глубже, чем я позволял ей, пока контролировал себя? Что, если она смогла заглянуть слишком глубоко?
Подцепила обрывки памяти, желаний, образов… Что‑то такое, что дало ей понять, кто я и откуда…
Бред, бред! Я помотал головой. Нет!
Если бы она заглянула в меня так глубоко, тогда не дала бы уйти. Сразу бросилась бы следом. И догнала бы. Легко. Русый красавчик, может быть, кроме смазливой рожицы, мало что за душой имеет, а вот кавказец явно жизнь повидал. Чертова сука знает, какими людьми себя окружать. Уж в людях‑то она разбирается…
Нет, не залезла она в меня. Этого можно не опасаться. Если бы она хоть что‑то узнала, сейчас меня здесь бы не было. Нагнали бы еще в деревне. Или я ломился слишком быстро, не поспели? Тогда бы на машине нагнали. Еще час назад, еще до Вязьмы. Навстречу промчалась очередная фура, ослепив фарами. Окатила светом легковушку, идущую следом за мной, почти нагнавшую…
Сердце бухнуло в груди и куда‑то провалилось.
Пурпурная!
«Ягуар»!
Я уставился в зеркало заднего вида, но фура уже унеслась далеко назад, только габаритки краснели. Легковушка снова превратилась в темный силуэт на светлеющем небе и две слепящие фары.
Едва фура прошла мимо нас, «ягуар» пошел в обгон. Я оцепенел. Пальцы вцепились в руль, а сам я сжался внутри, ожидая, когда же накатит холодный ветерок. Который на этот раз не отпустит — о нет, на этот раз не отпустит.
«Ягуар» прошел слева вперед, попал под свет фар «козлика»… Я зарычал от злости. На фуру, на легковушку, на себя. Черт возьми! Тряхнул головой, снова посмотрел вперед, на уходившую вперед машину. Все еще не веря своим глазам. Никакой он не пурпурный. И никакой это не «ягуар»!
Вишневая «девятка». Самая обычная.
Ушла вперед, но я все никак не мог прийти в себя. Пальцы на руле дрожали.
Я свернул на обочину, встал. Глядел вслед удаляющейся «девятке» и не мог понять, как же мог спутать ее с «ягуаром». Да у них же совершенно разный силуэт! У «ягуара» — зализанный, благородный. А здесь — рубленый, неказистый.
