Стрелок положил обе руки на рукояти своих револьверов.
— В тебе — демон, женщина. Я мог бы избавить тебя от него.
Слова его возымели мгновенный эффект. Она как-то вся сжалась в кресле и стала похожа на ощетинившуюся куницу.
— Не прикасайся ко мне! Не подходи! Ты не посмеешь коснуться Невесты Божьей.
— Хочешь на спор? — ухмыльнулся стрелок и шагнул к ней.
Гора плоти вдруг содрогнулась. Лицо ее превратилось в карикатурную маску безумного ужаса. Растопырив пальцы, она сотворила перед стрелком знак Глаза.
— Пустыня, — сказал стрелок. — Что за пустыней?
— Тебе никогда не поймать его! Никогда! Ты будешь гореть! Гореть! Он так сказал!
— Я поймаю его, — отвечал стрелок. — И мы оба знаем, что так и будет. Что за пустыней?
— Нет!
— Отвечай!
— Нет!
Он подался вперед, упал на колени и обхватил ее бедра. Она сжала ноги, точно тиски. Странно так всхлипнула: тоненько, похотливо.
— Стало быть, демон, — сказал стрелок.
— Нет…
Рывком он раздвинул ей ноги и вынул из кобуры револьвер.
— Нет! Нет! Нет! — Она задышала прерывисто, хрипло.
— Отвечай.
Она тряслась в своем кресле, аж пол дрожал. С ее губ слетали обрывки молитв и невнятных проклятий.
Он ткнул стволом револьвера вперед и скорее почувствовал, чем услышал, как воздух испуганным ветром ворвался ей в легкие. Она молотила руками ему по голове; ноги ее бились об пол. И в то же самое время это громадное тело стремилось вобрать в себя смертоносный предмет, вторгшийся в сокровенное лоно, желало принять его в свое чрево. Никто их не видел — только багровое небо в кровоподтеках света.
Она что-то выкрикнула ему, пронзительно и невнятно.
— Что?
— Горы!
— И что там в горах?
— Он остановится… с той стороны… Боже м-м-милостивый!… чтобы собраться с с-с-силами. П-п-погружение, медитация… понимаешь? О… я… я…
Необъятная гора плоти вдруг напряглась, подавшись вперед и немного вверх, однако он был начеку и не позволил ее сокровенной плоти прикоснуться к себе.
А потом она как-то сникла и съежилась. Разрыдалась, зажимая руками влажную расщелину.
— Ну вот, — сказал он, поднимаясь. — Демона мы обслужили, а?
— Уходи. Ты убил ребенка. Уходи. Убирайся.
Уже на пороге он оглянулся.
— Никакого ребенка, — коротко бросил он. — Никаких ангелов, никаких демонов.
— Оставь меня.
Он ушел.
Когда он пришел к Кеннерли, на северном горизонте встало мутное марево — пыль. Но воздух над Таллом пока оставался все так же тих и недвижим.
Кеннерли дожидался его в конюшне, на усыпанных сечкой подмостках.
— Отъезжаете? — губы его расплылись в подобострастной улыбке.
— Да.
— Даже не переждавши бурю?
— Я ее опережу.
— Ветер всяко быстрей человека на муле. На открытом пространстве он вас убьет.
— Мне нужен мой мул, — просто сказал стрелок.
— Конечно.
Но Кеннерли не сдвинулся с места, а просто стоял, словно решая, что бы такого еще сказать, и усмехался этой своей подхалимской, исполненной ненависти ухмылкой. А потом его взгляд скользнул куда-то поверх плеча стрелка.
Стрелок шагнул в сторону и обернулся — тяжелое полено, с которым набросилась на него Суби, со свистом рассекло воздух, лишь легонько задев его по локтю. Она не удержала полено в руках, и оно грохнулось на пол. Наверху, на сеновале, испуганно заметались ласточки.
Девушка тупо уставилась на стрелка. Ее перезрелая пышная грудь вздымалась под застиранным полотном рубашки. Медленно, как во сне, она засунула большой палец в рот.
Стрелок повернулся обратно к Кеннерли. Тот растянул губы в широкой улыбке. Кожа его была желтой, как воск. Глаза так и бегали.
— Я… — начал он влажным шепотом и не сумел закончить.
— Мул, — напомнил стрелок.
— Конечно-конечно, — прошептал Кеннерли, и ухмылка его стала вдруг подозрительной. Он поплелся за мулом.
Стрелок перешел на новое место, откуда было удобнее наблюдать за Кеннерли. Конюх вывел мула и вручил стрелку поводья.
— Ступай присмотри за сестрой, — буркнул он, обращаясь к Суби.
Суби лишь тряхнула головой и осталась стоять на месте.
С тем стрелок и ушел, оставив их пялиться друг на друга в пыльной, замусоренной конюшне: старика с его болезненною ухмылкой и девицу с ее тупою пренебрежительною заторможенностью. Снаружи по-прежнему было душно. Жара обрушилась на него, как молот.
Он вывел мула на мостовую. Из-под сапог у него поднимались облачка пыли. На спине у мула хлюпали бурдюки с водой.
Он заглянул к Шебу, но Элли там не было. Зал пустовал. Окна были заложены досками в ожидании бури. Элли так и не взялась за уборку после вчерашней ночи. В трактире стоял настоящий срач. Воняло там, как от промокшего пса.
Он доверху наполнил мешок кукурузой, сушеной и жареной кукурузой. Вытащил из холодильника половину сырого мяса, разделанного для бифштексов. Оставил на стойке бара четыре золотых. Элли так и не спустилась. Желтозубое шебово пианино безмолвно с ним попрощалось. Он вышел на улицу и укрепил свой дорожный мешок на спине мула. Какой-то комок стоял в горле. Он еще мог избежать ловушки, только шансы его были невелики. В конце концов, он был нечистым.
Он шел мимо притихших как бы в ожидании чего-то домов, чувствуя взгляды, нацеленные на него сквозь щели и трещины в закрытых наглухо ставнях. Человек в черном прикинулся в Талле Богом. Что это было: этакое проявление вселенской иронии или акт безысходности? Немаловажный вопрос.
За спиной у него вдруг раздался какой-то пронзительный крик. Со скрежетом распахнулись двери. На улицу повалили люди. То есть, ловушка захлопнулась. Мужчины в длиннополых сюртуках. Мужчины в грязных рабочих штанах. Женщины в брюках и полинявших платьях. Даже детишки — по пятам за своими родителями. И в каждой руке — тяжелая палка, а то и нож.
Он среагировал моментально, автоматически. Сработал врожденный инстинкт. Он рывком развернулся, еще в движении выхватив револьверы. Они легли в руки уверено, плотно. Элли приближалась к нему с искаженным лицом. И так и должно было быть: только — Элли и никто иной. Шрам у нее на лбу пылал пурпурным адским пламенем в приглушенном свете. Он понял, что она — заложница. За плечом у нее, точно ведьмин наперсник-зверек, маячило лицо Шеба, искаженное мерзкой гримасой. Она была его щитом. Его жертвой. Стрелок увидел все это — отчетливо, ясно — в застывшем мертвенном свете этакого стерильного покоя и услышал ее крик:
— Он захватил меня Господи не стреляй не стреляй не стреляй…
Но его руки сами знали, что делать. Он был последним. Последним из своего клана, и только его уста знали Высокий Слог. Грохнули выстрелы — суровая, атональная песнь револьверов. Ее губы дрогнули, тело обмякло. Снова раздались выстрелы. Голова Шеба дернулась, запрокинувшись. Оба упали в пыль.
