Монахиня? Я впервые заметила, что она не в пестроцветном платье придворной дамы, а в серой одежде и монашеском покрывале, оставлявшем открытым только лицо. Но я всегда считала, что монахини чуждаются Древнего Учения и не покидают монастырских стен после принесения окончательных обетов.
— Преподобная, — повторила она. — Война перевернула все обычаи. В прошлом году аббатство Канты Дваждырожденной уничтожили Псы. Мне удалось бежать, и я вернулась к Крунисенде — ведь я дала обет уже после ее обручения. Канта Дваждырожденная некогда сама обладала Древним Знанием, и мысли ее дочерей — не те, что в иных аббатствах. Однако я назвала тебе свое имя, нет ли другого и у тебя?
Эта монахиня была похожа на Эфрину, а главное — она была той, кем была, и я знала, что вправе ей довериться.
— Мое истинное имя — Клазил, что дано мне согласно обычаям народа моей матери…
— …волшебницы Эсткарпа! Теперь тебе потребуется вся их мудрость, если ты хочешь совершить то, зачем сюда явилась.
— Расскажи мне все известное об этом проклятии, потому что Эйнина, похоже, настигло именно оно.
— Рассказывают, будто основатель благородного Дома Лигарета, к которому принадлежит моя госпожа, пытался овладеть Древним Учением, но, не имея ни терпения, ни выдержки, чтобы идти дорогой знания, несся по ней такой рысью, что отпугнула бы любого здравомыслящего человека. Он посещал строения Древних, и однажды после подобного похода привез себе жену. Как раз в этой комнате находилась их спальня. Детей у них не было, что очень удручало лорда Лигарета, желавшего иметь наследника. И поскольку он непременно решил доказать себе, что отсутствие детей — не его вина, тайком завел себе наложниц, прижив от одной из них сына, а от другой — дочь. Но только последний глупец может думать, что подобное можно сохранить в тайне.
Однажды ночью он вошел к своей жене и остолбенел — она восседала в высоком кресле, вроде того, что он занимал в главном зале, когда творил суд. Перед ней на скамейках сидели его наложницы, держа на коленях своих детей. Они смотрели прямо перед собой и были как бы не в себе.
Лорд подошел к жене, грозно вопрошая, что такое она затеяла. Издевательски улыбаясь, она отвечала, что поступает так лишь ради его удобства — пусть-де эти женщины лучше будут находиться у него в доме, чем таскаться ему к ним по ночам в любую непогоду, чтобы удовольствовать свою похоть…
Она поднялась, а он почувствовал, что не может шевельнуться. Она сбросила платье и все подаренные им драгоценности и швырнула все это на пол. Наряды тут же обернулись грязными отрепьями. Затем, обнаженная и прекрасная в лунном свете, она подошла к окну и ступила на подоконник. Оттуда она, обернувшись, глянула на Лигарета и произнесла слова, что до сих пор не забылись:
— Ты будешь желать, будешь искать, а когда найдешь — сгинешь. То, чем ты владел и чем пренебрег, много лет спустя будет призывать других, и они также будут желать, искать, но не смогут обладать тем, что найдут.
После чего она повернулась и шагнула прямо из окна. Тогда только спали с Лигарета чары, приковывавшие его к месту. Он бросился к окну, но внизу своей жены не увидел, словно из окна она шагнула в иной мир.
Он созвал всех своих подданных и, подняв над головой мальчика боевой щит, назвал его своим наследником, а девочке передал ожерелье, причитающееся дочери. А что до их матерей, то они с той ночи повредились в уме и не зажились на земле. Но Лигарет не взял себе новой жены, а десять лет спустя он поднялся посреди ночи и покинул Громовое ущелье. Больше его никто никогда не видел.
С той поры многие другие мужчины: лорды, наследники лордов, мужья наследниц, их родичи и наместники Громового ущелья — все те, кто в полнолуние смотрел из этого окна, покидали замок и пропадали без вести. Поэтому окно накрепко забили, а семейство лорда оставило замок. И в последние годы никто не пропадал… кроме твоего брата.
— Если предыдущее исчезновение произошло много лет назад, то это, что затаилось, должно быть, изрядно оголодало… У тебя найдется нужное для дальновидения?
— Ты хочешь совершить его здесь? Но Темная Власть наверняка связана с этой спальней особым образом.
Предостерегать меня было излишне, так как я и сама понимала меру опасности, ожидающей меня, но была обязана сделать это.
— В лунной пентаграмме… — объяснила я.
Кивнув, она тотчас покинула комнату, а я подошла к седельным сумкам, которые принесла с собой, и вынула кубок. Развернула я его со страхом. Черное пятно расползлось вверх, но у кромки виднелась полоса чистого серебра в два пальца шириной. Надежда еще оставалась. Монахиня вернулась, неся объемистую корзину, заполненную скляницами и горшочками. В первую очередь она извлекла кусочек шелка и, действуя четко и уверенно, изобразила на полу пятиугольную звезду. В каждом луче пентаграммы она установила белую свечу, затем бросила взгляд на кубок, который я продолжала держать в руках, и у нее перехватило дыхание.
— Драконовая чешуя… Как ты заполучила вещь такого удивительного могущества, леди?
— Ее изготовили для моей матери еще до моего рождения. Из этого кубка нас с Эйнином окропили водой, когда давали нам имена, из него мы пили вдвоем, когда расставались, и потому сейчас он отмечен знаком угрожающей ему беды.
— Если твоя мать, леди, сумела призвать к жизни подобную вещь, значит, она обладала великой властью. Я слышала, что такое возможно сделать, лишь заплатив самую высокую цену.
— И она заплатила ее без колебаний, — с гордостью отвечала я.
— На это способен только тот, кто владеет истинным могуществом. Приступим? Я буду прикрывать тебя в меру умения.
— Приступим.
Я подождала, пока она заполнила кубок содержимым двух скляниц, а потом ступила в пентаграмму. Тем временем монахиня запалила свечи. Когда пламя разгорелось, она начала тихо заклинать. Ее голос, доносившийся до меня, звучал слабо и приглушенно, будто нас разделяла целая долина. Я внимательно вглядывалась в кубок. Жидкость в нем начинала вскипать. Пар, исходящий от нее, затруднял мое дыхание, но я не отвернулась. Потом пар рассеялся, а поверхность жидкости в кубке стала гладкой, как зеркало.
Я словно парила в воздухе. Подо мной была спиральная колоннада. Витки ее суживались к сердцевине, а в сердцевине стояли люди. Они были неподвижны и бездыханны. Не люди, а мумии, производившие впечатление живых. Они тоже располагались по спирали — первый в середине, прочие сообразно виткам колонн, а крайним в этом ряду был Эйнин!
В то мгновение, когда я узнала его, нечто опознало и меня, во всяком случае, уловило, что я слежу за ним. Я ощутила не гнев, а, скорее, презрение, издевку — как ничтожество, вроде меня, посмело тревожить ЕГО? И все же, оно…
