51
Семейство Грейстил
Октябрь — ноябрь 1816
Кампо Санта-Мария Дзобениго, Венеция
Джонатан Стрендж — сэру Уолтеру Поулу
16 октября 1816 г.
Мы покинули сушу в Местре, разместившись ни двух гондолах. Мисс Грейстил с тетушкой должны были плыть на одной, а мы с доктором — на другой. Однако то ли мой итальянский оказался недостаточно ясным, и гондольеры неправильно меня поняли, то ли размещение коробок и чемоданов мисс Грейстил требовало иной диспозиции — этого я не могу сказать, — но только все получилось не так, как планировалось. Первая гондола выскользнула из лагуны, унося с собой Грейстилов, а я остался на берегу. Доктор Грейстил, добрый малый, высунулся из гондолы и выкрикивал какие-то извинения — до тех пор, пока сестра (мне кажется, она несколько боится воды) не втащила его обратно. Происшествие, разумеется, было самое банальное, но тем не менее очень меня расстроило, так что некоторое время я предавался самым черным страхам и фантазиям. Много уже сказано о мрачном облике гондолы, представляющей собой нечто среднее между гробом и лодкой. Однако меня поразила другая мысль. Я невольно подумал, как сильно она напоминает покрашенные в черный цвет, с черными же занавесками, ящики уличных чародеев, которые мы так часто видели в детстве. В эти ящики лже-маги обычно прятали взятые у зрителей носовые платки, ленты, кошельки и часы. Иногда предметы так и не возвращались, о чем чародей всегда страшно горевал: «Эльфы, сэр, такие жадные и вредные». У каждой известной мне в детстве горничной и кухарки обязательно была тетушка, которая знала женщину, у чьей троюродной сестры сына засунули в такой ящик, и больше его никто не видел. Стоя на причале в Местре, я внезапно поддался страху, шептавшему, что когда Грейстилы доплывут до Венеции, они откроют ту гондолу, которая должна привезти меня, и ничего в ней не обнаружат. Мысль оказалась настолько ясной и неприятной, что несколько минут я просто не мог думать ни о чем другом, а на глазах мои навернулись самые настоящие слезы, которые, полагаю, и выразили всю степень моей нервозности. Довольно странно и смешно, что человека вдруг охватил страх исчезнуть. Дело шло к вечеру, и гондолы казались черными, словно ночь, и такими же печальными, небо же оставалось самого холодного бледно-голубого цвета, какой только можно себе представить. Ветра почти не было, и море казалось зеркальным отражением неба. Бескрайние пространства недвижного холодного света простирались и над нашими головами, и под нами. Однако город, к которому мы неслись, не отражал ни света небесной выси, ни света лагуны, а потому представал громадным сборищем темных, словно тени, башен и таких же темных шпилей, стоящих в сияющей воде и усеянных крошечными огоньками. Чем ближе мы подплывали к Венеции, тем больше оказывалось в воде самого разного мусора: щепок, клочков сена, апельсиновых корок, капустных кочерыжек. Я взглянул вниз и вдруг увидел в воде призрачную руку; видение продолжалось один миг, однако я не сомневался, что там, в грязной жиже, скрывается женщина, которая изо всех сил силится выплыть к свету. На самом деле в воде просто плавала белая перчатка, но страх оказался очень острым. Впрочем, не беспокойтесь за меня. Я весь в работе, тружусь над вторым томом «Истории и практики», а когда не работаю, то провожу время с Грейстилами. Вам бы они понравились — жизнерадостные, независимые и просвещенные. Признаюсь, меня несколько волнует отсутствие известий о том, как публика приняла первый том. Я почти уверен, что он пройдет триумфально. Не сомневаюсь, что, прочитав мой труд, мистер Н. упал на пол и забился в припадке ревнивой ярости — вплоть до пены у рта. Однако очень хочется, чтобы кто-нибудь написал мне об этом.
Кампо Санта-Мария Дзобениго, Венеция
Джонатан Стрендж — Джону Меррею
27 октября 1816 г.
…о том, что сделал Норрелл, от восьми человек. Да, конечно, я мог бы рассердиться! Больше того, мог бы разразиться настолько длинной тирадой, что она прикончила бы и мое перо, и меня самого. Но к чему? Я не собираюсь больше действовать по указке этого мелочного человека. Я не буду менять планов. Как и предполагал раньше, вернусь в Лондон в начале весны, и тогда мы займемся вторым изданием. Обязательно обратимся к юристам. Не только он один имеет друзей — у меня они тоже есть. Пусть рассказывает в суде (если у него хватит смелости), на каком именно основании он считает, будто англичане превратились в детей и не имеют права знать того, что веками знали их предки. А если он наберется дерзости снова применить против меня магию, то мы прибегнем к контрмерам и увидим, наконец, кто же на самом деле Величайший Волшебник нашего времени. И мне кажется, мистер Меррей, что Вам придется напечатать книгу гораздо большим тиражом, чем в первый раз, — мистер Норрелл впервые осуществил столь крупный магический акт, и люди захотят прочитать то, что заставило его пойти на такой шаг. К выходу нового издания мы кое-что исправим — в первоначальный текст вкрались грубые ошибки. Особенно плохи главы 6 и 42…
Харли-стрит, Лондон
Сэр Уолтер Поул — Джонатану Стренджу
1 ноября 1816 г.
…книгопродавец на площади собора святого Павла, Титус Уоткинс напечатал глупейшую книгу и продает ее под видом утраченной работы Стренджа «История и практика английской магии». Лорд Портишед утверждает, что некоторая ее часть списана у Авессалома[133], а все остальное — вообще глупость. Портишед пытается угадать, какая из частей покажется Вам наиболее оскорбительной — та, что украдена у Авессалома, или глупая. Добрый и честный Портишед везде, где может, разоблачает подлог, но уж слишком много людей клюнуло на приманку, и Уоткинс заработал немало денег. Я рад, что Вам так нравится мисс Грейстил…
Кампо Санта-Мария Дзобениго, Венеция
Джонатан Стрендж — Джону Меррею
16 ноября 1816 г.
Мой дорогой Меррей,
Думаю, Вам доставит удовольствие узнать, что уничтожение «Истории и практики английской магии» имеет и положительные последствия. Я помирился с лордом Байроном. Его светлость не знает ровным счетом ничего о тех противоречиях, которые разрывают английскую магию на две части, да, впрочем, ему до них и дела никакого нет. Однако он чрезвычайно уважает книги. Он сообщил, что всегда тщательно следит за тем, чтобы Ваше чересчур осторожное перо, мистер Меррей, не дай Бог, не изменило какую-нибудь строчку в его драгоценных писаниях или не поставило вместо «сомнительных» слов несколько более приемлемые. Когда лорд Байрон услышал, что недоброжелатель автора колдовством уничтожил целую книгу, то пришел в неописуемое негодование. Он прислал мне предлинное письмо, в котором поносит Норрелла на все лады. Из всех писем, полученных мною по печальному поводу, это — самое любимое. Да, в искусстве оскорбления с его светлостью не сравнится ни один англичанин. Он прибыл в Венецию с неделю тому назад, и мы встретились у Флориана[134]. Признаюсь, я немного побаивался, что он притащит с собой и эту бесцеремонную молодую особу, миссис Клермонт, но, к счастью, она так и не показалась. Судя по всему, он некоторое время тому назад дал ей отставку. Наши новые дружеские отношения подкрепил общий интерес к бильярду. Я играю, когда раздумываю о магии, а он — когда сочиняет стихи…
Солнечный свет был холоден и чист, как звук от прикосновения ножом к тонкому бокалу. В этом свете стены церкви Санта-Мария Формоза выглядели белыми, словно раковины или кость, а тени на каменной мостовой — голубыми, как морская вода. Дверь церкви открылась, и на площадь вышла небольшая компания. Леди и джентльмены осматривали внутреннее убранство церкви, а теперь вышли на улицу. Им хотелось выплеснуть долго сдерживаемую энергию, потому они заполнили нарушаемую лишь плеском воды тишину громким жизнерадостным разговором. Кампо Санта-Мария Формоза понравилось путешественникам необычайно. Фасады домов выглядели величественно — для их восхваления трудно было подобрать эпитеты. Еще больше очарования таил в себе тот упадок, в котором пребывали здания, мосты и церкви. Гости были англичанами, и упадок других народов представлялся им естественным состоянием. Они принадлежали к нации, наделенной столь высоким мнением о собственной одаренности (и столь серьезными сомнениями в талантах других людей), что ничуть не удивились бы, узнав, например, что венецианцы неспособны были оценить красоты родного города, покуда не явились англичане и не рассказали, как он хорош.
Одна дама, излив все свое восхищение, обратилась к другой даме с разговором о погоде.
— Знаешь ли, милая, так странно, но когда мы были в церкви и вы с мистером Стренджем рассматривали картины, я выглянула на улицу, и мне показалось, что идет дождь. Я так испугалась, что ты промокнешь!
