— Кажется, что-то новое… — Илья поднялся на ноги и руку протянул. — Давай. Так надежней.
Я взялась, переплела пальцы с тонкими боярскими… а за левую взялся Арей. Сам же бабку удержал…
Лойко.
Станька. Все живы… и милостью Божини, живыми останемся. А нет, то не стыдно будет предстать пред ее очами, рассказать, что о жизни своей, что о смерти…
…Туман поднялся.
Скатался рыхлым комом, а ком этот покатился, поначалу медленно, но все быстрей и быстрей… и налетевши на брошенный меч, рассыпался вдруг на тысячу конских морд. На тысячу лиц плоскомордых, узкоглазых.
И визгом лупанул по ушам клич боевой.
Ах, сколько раз видывала я во сне ту битву… сколько раз стояла подле матери, стрелы подавая… или отцу помогала с мечом… сколько раз была воительницею славною, всех-то спасшею… чтобы как в сказке… и трава подымалась по воле моей, конские ноги опутывая.
И птицы разили ворога.
И реки выходили из-под земли… и многое вершилось… и мнилось мне, что достало бы и духу, и воли… вот и пришел черед проверить.
Не вставали травы.
Снега лежали, и мяли их копыта азарских коней… стлались по ветру конские хвосты на бунчуках, летели стрелы роем мушиным, злым. И черною тенью полз за конным строем рукотворный азарский змей. Того и гляди расправит крыла, поднимется ввысь, чтоб из пасти зубатое огонь изрыгать.
На землю.
На людей, которые, наглецы, вздумали судьбе перечить. Разве устоять им…
И дрогнули пальцы в моей руке, да только крепче стиснули. Побелел Илья, но стоит, только желваки ходят. Кого он видит? Или азар тех же?
Лойко подбородок к груди прижал, вперед наклонился, того и гляди бросится на ворога… нет, стоит, глядит.
Ждет.
Арей белый, да спокойный. Улыбается вон…
…морок… просто еще один морок…
И пусть летят кони, пусть звенит сбруя, поднимаются над спинами мохнатыми хлысты. Пусть ветер перебирает коротенькие флажки на пиках сотников…
…нету этого.
А есть край меж болотами и лесом.
И туман, что крадется следом за конницей, ждет, не побежим ли, испугавшись смятыми быть…
Нет.
Резанула по ушам хриплая команда. Взметнулись кривые азарские сабельки, грозя обрушиться на плечи… пахнуло потом, что конским, что человеческим… и вдруг почудилося — на самом деле оно…
Но проломили передние ряды щит, и пролетела сквозь меня стрела с кривоватым наконечником, в землю вошла по самое оперение да и сгинула. А следом за нею ветром студеным конница промчалась.
Выстояли.
— В-выживем… с-скажу Архипу… чтоб вам п-практику п-по боевке засчитали. — Арей руку свою высвободил.
— С-скажи, — согласился Лойко.
И на снег присел.
— Чего? Оно еще пока доползет, я аккурат передохнуть успею… а то ж… мне наставник сказывал, как оно… он тогда стоял на засечном кряже… их только краем… и выходило, что страшно. А я поверить не мог. У них же ж копья были… и маги стояли… и вообще… война — это слава, он же все про страх, про то, как обмочился, когда Серебряные сотни ударили… как это… перед врагом чтобы… а теперь вот… это хорошо, что я до ветру сходил.
— Хорошо, — согласился Илья и тоже на снег присел. — В мокрых штанах воевать неудобно. Задница мерзнет.
— А тебе откуда знать?
— Ну… теоретически.
— Иди ты… теоретик… знаешь куда?
— Пойду, — Илья глядел на туман с интересом. — Боюсь, что все мы можем пойти… хотя и без особого желания.
— Думаешь, без особого желания если, то не примут?
— Балабол. — Бабка моя тоже на снег присела и сумку свою подвинула. — Всех там примут, да с почетом… но вам все одно рано… на от.
Она вытащила горсть глиняных горшочков, в которых мы обыкновенно мази хранили. А что, махонькие, с кулачок детский, зато с крышками плотными. Правда, ныне крышки бабка снимала и на землю кидала. А горшочки расставляла перед собой.
— Тварюка этая огня боится? — Она говорила сиплым надтреснутым голосом.
— Теоретически.
— Ага… от тут мазь одна, зело горючая… махонькой искры хватит, чтоб пыхнула. Ты, как она подползет ближей, подпали да кидай. — Бабка пальцы о подол вытерла. — Глядишь, и буде супрыза…
— Экая вы запасливая. — Лойко горшочки к себе подвинул. — А магией…
— Побереги свою магию, — отрезала бабка. — Пригодится еще.
Тварь подбиралась неспешно.
Поземкою.
Холодком, который по щиту пополз, да не проник… сумраком… странно так, солнышко на небе висит, светит ярко, да только все одно сумрачно.
И небо смыкается.
Соскальзывает будто.
Того и гляди соскользнет, рухнет тяжестью всей на землю, раздавит нас, что мошек. А мы и есть мошки, махонькие, ничтожные… и нам ли противиться судьбе своей?
Склониться надобно.
Покориться.
— Нет уж… — просипел Лойко, огненную искру выпуская. — Чтоб тебе… шило под хвост кобылий…
Полыхнула мазь, на свином жиру мешаная с особою рудою, которую бабке один купец по специательному заказу возил, ярко, белым трескучим огнем.
От него всем жарко сделалось.
И смыло морок.
Дыхание в грудях отперло. И стою. Дышу. Глазею на туман…
— На, получи, паскуда. — Лойко горшочек швырнул, и тот, пролетевши сквозь щит, в самое марево угодил…
Ох и заверещала тварь!
Небось, и колдун наш этак не верещал… от точнехонько ныне леса обезлюдеют… или правильно буде казать обествареют? Людев-то в них завсегда немного было.
— Ишь ты… не понравилось зелье-то! — Лойко подпалил второй. — На от!
— Не спеши. — Илья остановил его. — Видишь, отступила… кружить будет…
И вправду кружила, то подбираясь ближе, то отползая. Огонь обжигал. Огонь мучил… и она бы ушла, только воля человека, связавшего тварь кровью, заставляла вновь и вновь подбираться к самой черте круга… и тогда в тварь летел пылающий горшок.
Раны он наносил болючие.
И боль ярила подгорного зверя.
Он хрипел. Выл. Расползался клочьями болотного марева, чтобы сплестись вновь… а вот Ильюшкиного огневика будто бы и не заметил.
— Любопытно… выходит, только истинное пламя, то есть живое… — Илья почесал кончик носа. — А снаряды надобно экономить.
Я помню, как глядела на солнце.
Круглое такое. Желтенькое… на яечню похожее. Бабка, когда блины затевае, то шкварки плавит, на огоньку невеликом, чтоб до прозрачности, до хруста. А как выплавит, то и лучок кидае, после же — яйца. И шкворчать те, расплываются белесыми островами, в серединке каждого — желток. Ежель с умом пожарить, то желток не застывае, и после до того смачно в него блина макать — сил нет…
