А через землю…
…дойдет ли?
Конники мимо пронеслись, да Лойко извернулся, в спину по стреле послал. Немного их осталось, да сколько уж хватит. А как развернулись вновь на нас, то и, оскалившись, закрутил воздушную плеть…
…сколько сил хватит.
Хватает.
У меня пока хватает…
И вновь кричат… а я уж не разберу, кто… всадники валятся на снег, кувыркаются, дразня запахом свежее крови, легкое добычи подгорного зверя.
Он почти обезумел от боли.
Ослаб.
Отполз… и выскользнул из пут чужого разума. Я почти услышала, как рвется тонкая нить, связывающая звериную волю с человеческой. И подгорная тварь, ощутив свободу, вскидывается, выворачивается наизнанку, желая одного — стряхнуть неудобную добычу.
И Арей, который, будь силы, не отпустил бы ее, падает.
Не человек.
Кукла.
Нельзя смотреть… не туда…
Валится на четвереньки Илья, мотает головой, а из ушей, из глаз ползут алые ручейки… он сглатывает слюну, но та тянется, связывая его с землею, с рунами. И не удержавшись, Илья падает в снег.
Лицом.
Станька его подымает, кажется, льет в горло из фляги, той самой, которую Лойко берег. Пригодилась, стало быть. Лойко же отбрасывает пустой колчан.
Плеть его водяная ломит воздух, ибо всадники кружат, вьюжат… с дюжину их осталось… были б на ногах, управилися б, а тут… Арей лежит и не двигается… и погас почти…
А подгорная тварь застыла над ним.
Поводит лобастой опаленною башкой, ноздри вздрагивают, и в проталинах глаз видится мне… что только не привидится перед самым порогом?
Если пойдет на нас, щит не удержит…
Но тварь вдруг поворачивается, очень медленно, будто нехотя или не разумея, что именно творит. Она топчется, нюхает воздух, а после вдруг взмахом могучей лапы поддевает всадника вместе с лошадью. И когти-иглы пробивают обоих насквозь. Кровь льется в раззявленную пасть, а пасть раскрывается воронкою, втягивая и коня, и человека… живыми… вновь кричат, и оставшиеся конники коней нахлестывают, спеша убраться.
А тварь, сыто заурчав, тянется за ними.
Она идет тряскою рысцой, неспешно вроде, но и…
— Будем надеяться, ей хватит… — Лойко все ж опустился на снег. — Я пустой… но живой… знаешь, Зослава, никогда еще себя настолько охеренно живым не чувствовал…
Я хотела ответить.
Наверное, ответила бы, смогла бы, но из лесу вдруг донесся протяжный звук охотничьего рожка, а в следующее мгновенье разломилась черная косматая линия леса, выпуская стрелецкую сотню…
— Твою ж… — Лойко снегу зачерпнул и Илье под нос сунул. — На от, вытрись, а то глядеть страшно…
…страшно…
…и вновь были стрелы, и череда копий, на которую конники налетели…
…была огненная плеть, взметнувшаяся над спинами людскими.
…и тварь подгорная, которая взвыла да и рассыпалась снегом… ушла?
Сгинула?
Или просто вернулась в берлогу ледяную, из которой ее подняли…
…не знаю.
Я не глядела на конников, развернувшихся широкой дугой. Я не бросила щит… мало ли, и шальное стрелы хватит, чтоб беда приключилась.
Я просто вышла.
Выбежала.
Полетела, сколь было сил, только их отчего-то не осталось. Вот и получилось, что не летела, раненою уткой ковыляла, падала, вставала… в грязи тонула, да не утонула.
Дошла.
Упала рядом. Обняла… живой ли… живой, сердце бьется, я чую, что бьется, пусть и слабо… но все ж…
— Ты ж обещал, что не бросишь, а сам?
Не слышит.
Муть кровавая в глазах… а я держу, я не позволю уйти… если ныне дожил, то и теперь… и выскальзывает из непослушных пальцев заветная шкатулочка, летит в грязь. А я плачу от злости, неспособная с нею управиться.
Скользкая.
Неудобная.
Да только она одна — надежда… горюн-камень, крошка его малая. Но и ее хватит… должно хватить. Я с силой разжимаю рот Ареев, и пальцами лезу, грязными, но и пускай… главное, положить крупинку заветную под язык.
— Глотай, — шепчу, отирая с лица слезы. — Ну же… ты обещал…
И скользкий комок провалился в горло. Руки мои ослабшие выпустили Арееву голову, хотела я поднять, удержать — грязно ему так, на снегу. Повернулась и…
…вспыхнула перед лицом моим самым белая круговерть, вылепляясь уродливою звериной мордой. Оскалилась тварь, раззявила пасть…
Дыхнула смрадом.
И только успела я, что руку поднять, а с той руки жаром полыхнуло, будто в печь ее сунули. Следом же холодно стало…
…и щит мой разлетелся на осколки.
ГЛАВА 62,
где живые возвращаются к живым
Некогда жрец наш красиво сказывал, отходную справляя, как сие случается. Что вот рвется ниточка, которою Божиня душу к телу крепила, и тело тяжкое на земле остается и к земле тянется, дабы сродниться с ею, ибо все мы — плоть от плоти ейной. А душа птахом в выси поднебесные воспаряет.
В вырай.
Сказывал он и про древо огроменное, на ветвях которого семь небес лежат, а под корнями — семь земель, солнечного света лишенных, Моранино царствие… про змей премудрых, что древо сие берегут.
Про луга ромашковые да васильковые, медвяные, где душа свое обличье обретает, ежель, конечно, хватит у нея сил подняться. Иным-то грехи тяжкие лететь не дають, а вот кому дають, тот на луга сии ступает, на тропу заветную через Калин-реку. Воды ея черны, густы, что деготь.
Многое сказывал.
А я ничего не увидела… нет, может статься, что грешна была зело, но ежели так, то падать бы мне скрозь все семь земель, к огненному долу, где гуляют ветра-суховеи да бродят самые окаянные души, из тех, кому неможно пред светлые Божинины очи казаться.
Я же… нет, были за мною всякие грешки.
И лгала, случалося.
И скупа была, и горделива… и жизнь вот чужую отняла… и клятву дала, да не сдержала. Неужто хватит того, чтоб в подземное царствие попасть до самого скончания мира?
Не ведаю.
Была я… а где, и не скажу.
Серо там, бесприютно.
А после и больно сделалося, будто бы душу мою внове в тело притянули, да только тело — помятое, изломанное. И главное, везуть оное тело куда-то… а я и лежу, ни жива, ни мертва. Чую спиною: перина — не перина, будто одеяло толстое да комковатое. И оные комки в спину так и впиваются, а под одеялом тем — доски… и доски качаеть, что влево, что вправо, как баюкает кто в колыбели.
Надо мною люди говорят.
И бабкин тонкий голос слышится, и Станькин, только, сколь ни силюсь, а разобрать, об чем речь, не можу. Надо мною — другое одеяло, теплое да душное, и тело мое под ним преет…
Глаза бы открыть, да…
Чуяла, как ехали.
Становилися. Как подходил ко мне человек, от которого пахло не то могилою, не то лавкою аптекарскою, но нехорошо. Он клал мне руку на лоб, и тогда я проваливалась в прежнюю бесприюную серость. Сколько там была? Сколько ни была, да всякий раз выбиралася… и по-прежнему, что едьма, что…
