Мир направился к ним.
— Я была вчера на ее выступлении. «Круто» — это по-японски «прелесть что такое».
— А «классно»?
Длиннокосые головки почти соприкасались, склоняясь над рекламным листком:
Только сегодня!
Неподражаемая Изида Киевская
Крещатик, дом…
— …дом Славянского — не кабаре. Это престижное место. В 1907 здесь выступал Андрей Белый. Я рада, что Даша стала петь серьезные романсы. Я рада, что хоть у нее все хорошо.
Радость заключалась сугубо в словах.
Голос Ковалевой был безжизненным.
Маша и Мир заняли кресла в предпоследнем ряду — лучших достать не удалось, зал на 800 мест был переполнен.
Некогда российский певец Агренев-Славянский, известный на весь мир исполнением народных песен, полюбил Город и вознамерился построить в нем самый большой в Европе концертный зал — больший, чем миланский Та Scala. Но благородной славянской мечте не судилось осуществиться.
Выкупив усадьбу на Крещатике, 1, наступавшую правым боком на Царскую площадь, певец-энтузиаст начал строить пятиэтажный дом (не подозревавший, что полвека спустя он уступит место безликой коробке гостиницы «Днепр»). Начал, да не закончил, не сладив с кредиторами, продал недостроенное здание.
А новый владелец отрубил дому Славянского его романтическую голову — тот самый пятый этаж, где должен был поместиться «самый большой», и разместил на четвертом этаже два отнюдь не «самых» в мире концертных зала.
И все же выступление в киевском не-La Scala было для Чуб не меньшей победой, чем выступление Мата Хари в La Scala, ангажировавшим танцовщицу на нынешний зимний сезон.
— Надеюсь, она исполнит «гори, гори». У нее хорошо получается, — шепнула Красавицкому Маша.
— А ты заметила, в зале одни женщины? Это тоже, наверное, хорошо? — подсластил мир Мирослав. — Современные дамы на непристойные зрелища не ходят. Выходит, теперь Изида как бы пристойная.
Он слышал в Машином голосе пакостный хруст пригашенного отчаяния.
И понимал: они пришли сюда не для того, чтобы послушать «гори, гори».
Маша Ковалева пришла, чтоб уцепиться за «хоть у нее все хорошо». Ей было необходимо поверить хоть в чье-то «хорошо», способное случиться…
— Так что все хорошо, — увещевающе сказал Мирослав.
Маша закивала: она тоже успела отметить, что аудитория певицы поменяла пол — в зале были преимущественно дамские шляпки.
Инфернальная — она же Киевская — Изида вышла на сцену, задержав выступление на сорок минут. На Землепотрясной был мужской фрак, сильно зауженный в талии, дабы подчеркнуть отнюдь не мужскую крутизну ее бедер. Маша явственно увидела вечный силуэт Лиры с округлыми женскими боками…
Приняв на себя шквал оваций, Изида приняла нужную позу. Открыла рот.
Экс-Киевица одеревенела.
Даша не пела.
Она читала стихи!
Как велит простая учтивость,
Подошел ко мне, улыбнулся;
Полуласково, полулениво
Поцелуем руки коснулся —
Стихи Анны Ахматовой!
И загадочных, древних ликов
На меня поглядели очи…
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его — напрасно.
Отошел ты, и стало снова
На душе и пусто и ясно.
Анна любила обладателя «загадочных, древних очей».
Даша тоже.
Анна прославилась молниеносно.
Даша, похоже, тоже.
Я спросила: «Чего ты хочешь?»
Она сказал: «Быть с тобой в аду».
— привело зал в полнейший восторг.
О, я знаю: его отрада —
Напряженно и страстно знать,
Что ему ничего не надо,
Что мне не в чем ему отказать.
— заставило Машину соседку разрыдаться, неприкрыто, наклонив голову, скрыв слезы руками, повторяя: «Как обо мне, как обо мне».
Впервые женские стихи стали сильнее мужских!.
Но было одно «но»…
То были чужие стихи!
— А это ты видела? Позвольте?.. — Перегнувшись через ряд, Красавицкий обратился к девушке в круглой шляпке. — Премного благодарен. Смотри.
Он протягивал Маше томик стихов в бумажном переплете.
ИЗИДА КИЕВСКАЯ
«ВЕЧЕР»
— Так называлась первая книга Анны Ахматовой, — осоловело сказала Маша. Она приняла «Вечер» в руки, открыла, прочла строки на первой странице. — Боже, Даша взяла у меня ее книги… Она опубликовала ахматовские стихи. Когда ж она успела?
— Деньги. Много денег, — дал все объясняющий ответ Мирослав. — У нее на счету пять миллионов.
— Но ее же разоблачат, обвинят в плагиате!
— Не думаю, — сказал Красавицкий. — Она идиотка, но вовсе не дура. Подозреваю, она украла лишь те стихи, которые еще не написаны. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — процитировал он. — «Эта песня еще не написана». Помнишь?
— Это я, — поняла Маша. — Я сама подсказала ей. Как Кате про Гинсбурга… Я сама виновата во всем.
— Не смей так думать!
— Но это так. — Машины глаза были пусты. — Я убедила их перебраться сюда.
«Только благодаря вашей вере — огромной, несокрушимой, непостижимой вере в существованье добра… Только неотразимость вашей веры вынудила прочих. Вы поймете позже…»
Она поняла.
— «К+2 верт». «К» — это не Катя! Ведь Катя — не «К». Она — Екатерина. Это я! Маша Ковалева. Я убедила их двоих, потому что верила в то, что добро не может не быть. Я стояла на Царской площади, когда прапрабабушку Кати переехал трамвай. А потом уговорила Катю… Я и есть тот дьявол у трамвайных путей! Я, как Шполянский, который просто подсыпал сахар. Я просто подсказываю им всем, как совершить зло. Я — дьявол… Забавно. Пойдем. Быстро пойдем со мной!
— Куда?
Они выбежали из зала.
Гул аплодисментов глухо бился в стены. Они неслись по коридору. Какой-то внушительный господин попытался остановить их: «Не положено!» И сполз по стене, пораженный словами черной Книги, рассыпавшимися, как черные бусины.
«Разве слепые не ворожат?»
«Я — не слепая!»
Даша повстречалась как-то неожиданно — новоявленная «поэтесса» была облачена в стог цветов, подаренных поклонницами. Ослепительно-радостный свет вырывался из всех ее пор. Лицо с округлыми щеками собиралось лопнуть от счастья.
— Как ты посмела! — прошипела Ковалева.
— А че такое? — и не подумала та посыпать голову пеплом. — Во-первых, это не ее, а наши стихи! Она ж сперла нашу Лиру, а я, можно сказать, возвращаю украденное на историческую родину. И я не какая-то там Ахматова-не-Горенко. Я — Изида Киевская! Я прославляю наш Город одним своим именем! Это во-первых. Во-вторых, спасаю ее брак с Гумилевым. И Гумилева спасаю. У него не будет комплексов, что жена стихи пишет лучше него, и он не покончит с собой латентным самоубийством. В-третьих — студент! Помнишь студента-католика, который покончил с собой от платонической любви к Анне Ахматовой? Так вот, я уже спасла ему жизнь. Я с ним переспала!
