— Разве у меня есть варианты? — ответила вопросом на вопрос Ковалева. — Я не могу оставить его ей. В 18-м Киев уже горел десять дней. Стоило ли отменять революцию? Ты знаешь Дашу.
— Лучше других, — сказал Мирослав. — Она убила меня. Такие убивают легко, просто потому, что не думают, прежде чем делать.
— Я спрячу браслет. Мы поссоримся. Она не простит… Но зло порождает добро. Не впервой, — сказала Маша погасшим голосом.
Дожидаясь, пока в спальне погаснет свет, бывшая студентка-историчка вертела в руках талисман.
Но стоило щели под дверью перекраситься из золотого цвета света в цвет темноты, Маша подошла к столу и подняла пуховый платок — под ним лежала красная книга Булгакова.
Книга была открыта. На правой странице темнел портрет — «Михаил Булгаков, 20 лет».
— Мир, повтори еще раз, что он сказал тебе, — попросила она.
— Я повторял столько раз.
— Повтори. Сначала. С подробностями, — настояла Маша. — Это важно. Очень важно.
— Он отдал мне книгу. Он сказал, что ему не понравились оба романа.
— Булгакову не понравились его романы… — Ковалева положила голову на стол, искоса посмотрела на красную книжку.
Как и она, красная книга была сиротой — отец не признал ее.
И будь у Маши возможность отправиться в будущее, отец тоже не признал бы ее.
Ведь она тоже у него не родится.
— Не могу поверить. Он точно не будет их переписывать? Он так и сказал? — Маша вжала в грудь ключ, висевший на шее, — она никогда не могла ответить на вопрос, зачем носит его. Но ключ от дома Булгакова был ее союзником — это она знала всегда.
— Он назвал их фантастическими, — покорно повторил Мир в тринадцатый раз. — Он сказал, что их действие происходит в какой-то непонятной стране. И он не понимает, почему эту страну называют Россией. Он сказал, такого не может быть.
— Может, мне опубликовать их самой? — Ковалева взяла со стола стальную иглу.
— Не нужно, Маша, он прав, — мягко сказал Красавицкий. — Опубликуй он их здесь, сейчас, — в царской России, они никому не будут интересны. Ведь и «Мастер и Маргарита», и «Белая гвардия» написаны о том, чего не было. Это фантастика. И даже не научная. Фэнтези..
— Фэнтези. — Маша вертела иголку в руке. — Я никогда не прощу себе.
— Ты сделала как лучше.
— И одновременно — как хуже. И я никогда не прощу себе этого добра.
— Я прочел «Белую гвардию». Там написано «Все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и непременно к лучшему».
Мир улыбнулся.
— Тогда и революция была к лучшему? — сорвала с него улыбку экс-Киевица. — Я запуталась. Это тупик. Я потеряла… потеряла…
Она выпрямилась.
— Что ты потеряла?
— Слепоту. Я знаю одно: зло может стать добром. А раз так… Оставь меня, Мир. Я все равно сделаю это! Ольга сказала, слепые тоже ворожат. Да я и не слепая. Я помню книгу Киевиц. Я помню почти все, что прочла.
— Не нужно этого делать.
— Я сделаю это! — резко сказала Маша. — Он будет писать. Он не сможет не писать. Я заставлю его. Я сделаю как лучше!
— Насилие — зло.
— Зло — тоже добро! Слепые — тоже ведьмы. Русские — тоже украинцы. И кто, что — не имеет никакого значения. Уходи. Оставь меня.
Мир послушно исчез.
Маша склонилась над портретом белокурого студента-медика с нежным овалом лица, с чуть удивленными губами, со взглядом, незамутненным темнотой ответов на вопросы, которые не стоит задавать простым смертным.
Она сжала иглу.
И медленно, точка за точкой, начала выкалывать на его лбу:
Дом накрыло шапкой белого генерала…
Глава двадцать четвертая,
в которой Даша спасает жизнь гимназисту
И, наконец, главное — из-за Шполянского, ни много ни мало, «гетманский город погиб на три часа раньше, чем ему следовало бы»… Продлись события на три часа дольше — и Алексей Турбин, оставив распущенный дивизион, благополучно добрался бы до дома. Но тогда не было бы и встречи с Юлией Рейсс. Без вмешательства Михаила Семеновича не было бы столь паническим бегство и не погиб бы Най-Турс, прикрывая бегущих мальчишек… Но тогда не состоялось бы и знакомство Николки Турбина с найтурсовой сестрой. Зло и благо связываются узами более сложными, чем простое противопоставление, зло парадоксальным образом порождает благо, а Шполянский оказывается режиссером спектакля, идущего в городе…[42]
Мирон Петровский. «Мефистофели и прототипы»
Дома нахлобучили генеральские шапки — все как один.
По Крещатику бежали смешные, медлительные, но гордые своими тридцатью лошадиными силами машины, потеснившие извозчичьи коляски. Город исполосовали ленты трамвайных путей, убегающих во всех направлениях.
На уже Бессарабской площади уже возвышался выстроенный в стиле Модерн полукруглый рынок.
Киев обрел свою физиономию с характерными, крупными, запоминающимися чертами европейского господина, задаваки и миллионщика, сахарного короля — один из которых, первый «хозяин трамвая», меценат и благотворитель Лазарь Израилевич Бродский, и завещал, умирая, полмиллиона рублей на постройку крытого бессарабского рынка.
Эх, разве способны на такое сейчас «короли»?
Маша улыбнулась новенькой Бессарабке. Улыбнулась Крещатику.
Это был Киев Михаила Булгакова! Крещатик Булгакова. Мир Михаила Булгакова…
И настроенье у Маши было приподнятым.
— «…с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сиденьями, по образцу заграничных». И вот, они бегут перед нами, — говорила она Мирославу. — Вот увидишь, он еще напишет о них!
— Ну напишет он о них, напишет «Белую гвардию», что с того? Все решат, что он сходит с ума, — безрадостно сказал Мирослав.
— Он напишет что-то другое! Главное — он будет писать. Он будет Великим писателем. Он знал, он все знал… Он видел. Интересно все же, кто стал его Дьяволом.
— Каким Дьяволом?
— Шполянским. Михаилом Семеновичем. В романе «Белая гвардия» он подсыпал сахар в механизмы броневиков, и из-за этого Киев пал, в город вошел Петлюра… Очень похоже на нас? Всего лишь подсыпать сахар. Всего лишь заставить Богрова не пойти в театр.
— Ты помешалась на этом романе, — подвел печальный итог Мирослав. — Ты замечаешь, что говоришь только о нем?
Да, да…
Роман, едва не отвергнутый своим родителем, осиротевший и оттого ставший еще более дорогим сердцу Маши, усыновленный ею роман — вышел за пределы книги.
Единственный в мире роман о Городе стал самим Городом.
Маша видела его везде…
«Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег».
