— Бот кто защитит нас от Эйка, — шутили служанки.
— Давайте помолимся о безопасности инфанты, — серьезно сказала Росвита. Смех прекратился, присутствующие опустились на колени, и Росвита прочла над ребенком краткую молитву повечерия, призывая на Ипполиту Божие благословение и защиту.
Затем она покинула инфанту и отправилась к себе. Ее маленькую походную палатку уже установили, на центральном шесте висел фонарь, бросавший отблески на стены из грубой ткани и на ковер, расстеленный поверх луговой травы. В палатке уже посапывала сестра Амабилия. Остальные толпились снаружи, тревожно о чем-то беседуя.
Росвита прошла к палатке целителей и взяла у них настой для успокоения и глубокого сна. Брат Симпликус выпил настой без всяких уговоров, осталось и для брата Фортунатуса. Она сожалела об этом и безжалостно ругала себя за обман бедного Фортунатуса, но что поделаешь — он, в отличие от Амабилии и Константина, спал чутко.
Она вернулась в свою палатку и преклонила колени, моля Бога простить ее за то, что она уже сделала, а также за то, что еще собиралась сделать.
Молилась Росвита долго, и когда снова вышла из палатки, лагерь уже затих и мирно спал под освещавшей его яркою луной.
Брат Симпликус спал под открытым небом, на траве, подстелив под себя плащ. Ночь выдалась теплая и тихая. Осторожно приблизившись к Симпликусу, она встала на колени у его изголовья и вытащила обе цепочки. На одной был закреплен тонкий серебряный знак Единства, на другой — крошечный тряпичный мешочек, завязанный молодой веточкой бузины и пахнущий лакрицей и еще чем-то острым, названия чему Росвита не могла вспомнить. С чего бы это монах дайсанитской церкви носил на груди языческий амулет? Она засунула оба предмета назад.
Ключа не было. Хью держал ключ при себе.
Сундучок оказался неожиданно тяжелым, но Росвита все еще была крепкой женщиной, хотя и утратила прежнюю гибкость стана и грацию. Она внесла добычу в свою палатку и кинула ее на матрац, поглотивший звук удара.
Росвита огляделась. Сестра Амабилия мирно сопела, не нуждаясь ни в каких сонных снадобьях. Как и следовало ожидать, сундучок оказался закрыт.
При свете фонаря она попыталась открыть замок ножом. Тот не поддавался. Сжав губы, она исследовала замочную скважину. Из нее как ключ торчал обломок веточки можжевельника. Она обхватила веточку пальцами, вытащила ее. Уколовшись, она тихо выругалась и сунула палец в рот.
Отстегнув от плаща пряжку, Росвита терпеливо шарила ее иголкой в замке, пока не нашла нужную точку. Нажим — замок с легким щелчком открылся. Росвита оглянулась — Амабилия даже не пошевелилась. Крышка откинулась.
Книга. Вот она.
Завернутая в кусок небеленого полотна, она лежит поверх остального содержимого сундучка: шитых золотом мужской верхней рубахи и женского платья. Весьма странные, неожиданные предметы для багажа смиренного аббата. Здесь же — еще две книги.
Но у нее нет времени разглядывать остальные предметы. Обстоятельства заставляют сдержать любопытство. Она берет книгу и поворачивает ее так, чтобы разглядеть обложку. «Книга Тайн».
Амабилия фыркнула, зачмокала и заворочалась. Росвита на мгновение замерла, затем завернула книгу в полотно и сунула в свою постель. Закрыв сундучок, она натянула перчатку, прежде чем засунуть обратно можжевеловую веточку.
Была ли эта веточка заколдованной? Она знала о магии трав и растений слишком мало, чтобы определить, применил ли отец Хью это волшебство. Если да, то храни ее, Господь.
Она тут же упрекнула себя за такие мысли о добром священнике отце Хью. Если он и не блистал целомудрием, то показал себя добрым советчиком. Он учен и красноречив.
И он украл книгу, «Книгу Тайн».
— Сама хороша, — пробормотала она. — Да, и я не лучше.
Она нагнулась, с усилием подняла сундучок и вышла наружу. Ноша сейчас почему-то казалась тяжелее. Она поставила сундучок обратно на телегу, провела по нему рукой, убеждаясь, что не оставила следов своего вторжения — чтобы хоть брат Симпликус не заметил, — и пошла в свою палатку.
Она не заметила ни одной живой души, по это и попятно. Охрана расположилась по периметру лагеря. Лишь обычные лесные звуки нарушали тишину спящего лагеря: шелест листьев от легкого ночного ветерка, стрекотание кузнечиков, уханье совы.
Лишь луна была свидетелем ее греха.
Когда Росвита вошла в палатку, сестра Амабилия испуганно замигала на нее и потерла заспанные глаза:
— Что случилось?
— Просто мне не спится. Вышла по нужде. Давай спать. Нам нужно как следует отдохнуть, набраться сил на завтра.
Амабилия зевнула, нащупала посох, лежащий рядом с ее постелью, и заснула, успокоенная его присутствием.
Просто не спится. Просто лгунья.
Просто воровка.
Больше чем полжизни Росвита провела в лоне Церкви. И после стольких лет праведной жизни она дрожит в лесной тиши, в неверном свете фонаря. Обманывает ли ее воображение или она правда слышит боевые вопли Эйка и стоны умирающих, доносимые ветром? Между тем ветер усилился и трепал палатку, хлопал ее входными клапанами.
— Сестра Амабилия, — прошептала она. Ответа не последовало.
Она вытащила книгу и открыла ее на одеяле, где свет был поярче. Видно было плохо, особенно если учесть, что ее зрение с годами ослабло. Но даже на ощупь было ясно, что книга состоит из трех разных, объединенных в одну общим переплетом. Третья, последняя книга была написана нечестиво, на бумаге, к тому же на Джинна, которого она не знала. Вторая книга, сердцевина тома, была из такого ветхого папируса, что он, казалось, рассыплется от прикосновения. Она тоже была написана на не известном ей языке, но здесь даже буквы были незнакомы. На первой странице этого манускрипта было написано по-аретузски: «Спрячь получше!». Были в ней и другие заметки на аретузском языке, но чернила их расплылись, и при таком фонаре прочесть их было невозможно.
Она обратилась к самой первой странице первой книги, хорошему, правильному и праведному листу пергамента, исписанному по-дарийски. Это она заметила сразу, еще до того как обратила внимание на суть и странный почерк. Кто бы ни писал, он получил хорошее, систематическое образование, несомненно церковное. Шрифт располагался на странице с педантичным аостийским формализмом. Но некоторые буквы странно курчавились, иные имели какой-то салийский налет в написании, а все «т» отдавали жесткой школой Вендара. По рукописи Росвита почти всегда с первого взгляда могла определить, где обучался грамоте писавший. Этот же писец использовал такую смесь стилей и почерков, что сделать это было невозможно.
Очень странно.
Но все же не настолько странно и тревожно, как сами написанные слова.
