Князь и вправду проделал большую работу — пересылался с тьмутороканскими вятшими почти два месяца. И сейчас его там и впрямь ждали. Не быть Глебу Святославичу, брату двоюродному, тьмутороканским князем.
Неустроя и Шепеля так и тянуло наружу — поглядеть на волынских воев. Незаметно для отца, не глядя один на другого, они выбрались сперва на крыльцо, а потом и со двора.
Ростиславичи раскинули стан за Керкуновым двором — жгли костры, треножили коней. От стана дружины вкусно тянуло кашей и жареным мясом.
— Парни! — окликнул близняков какой-то воин, по виду знатный — длинноусый и чубатый, в синем плаще.
— Ну? — остановился Неустрой.
— Вы, верно, всё здесь знаете…
— Ну… — повторил Неустрой. — Чего надо-то?
— Да мне дозоры расставить надо. Подсказали бы, где лучше…
— У Дикой балки надо, да у Сухого ручья, — тут же вмешался Шепель, видя, что брат молчит. — Оттуда вся степь как на ладони, вёрст на сотню.
— А ну-ка, пошли, покажешь, — тут же позвал Шепеля кметь.
Неустрой остался один и побрёл по стану Ростиславичей, втайне досадуя на себя — ишь, раззявился, как тетеря, даже ответить годно не смог. А вот Шепель и в первый раз не оплошал, князя признал в Ростиславе вмиг, и тут…
Парень сделал несколько шагов, остановясь близ костра, у которого сидели четверо кметей. Они немедленно его окликнули:
— Присядь с нами, хозяин!
Неустрой не стал отнекиваться, сел. Но от чашки густого мясного отвара отказался.
— Не хозяин я, — буркнул он насупленно. — Отец мой хозяин.
— Ну, стало быть, наследник, — заключил кметь, улыбаясь в густые усы. — Не так?
— Так, — вздохнул Неустрой.
— А звать тебя как, наследник? — всё так же весело спросил кметь.
— Неустроем отец с матерью прозвали.
— Ну а меня Зарубой кличут.
— А чего же ваш князь так мало воев-то ведёт, Зарубе? — вырвалось у Неустроя. Он тут же прикусил язык, но было поздно.
— Отчего — мало? — степенно возразил Заруба. — Три сотни. Нам же не Козарию воевать, как князь-Святославу Игоричу. Всего-то — Глеба Святославича из Тьмуторокани выгнать.
Неустрой промолчал.
— А глаза-то у тебя горят, Неустрое, — весело сказал вдруг Заруба. — Хочется войской жизни-то хлебнуть, а?
Неустрой в ответ только вздохнул.
— Мечи манят, да кони? — Заруба усмехнулся. — Тяжела войская жизнь-то, Неустрое… Хочешь, так просись у отца. Но уговаривать не буду, а то ещё отец твой обидится — скажет, сманиваю.
— А зачем ваш князь на Тьмуторокань идёт? — вдруг спросил Неустрой, сам неожиданно для себя.
Кметь помолчал несколько мгновений.
— А его дядья обидели, — сказал он, наконец. — Стол ему дали малозначимый. Вот он и хочет себе ещё и Тьмуторокань прирезать.
— Разве же Волынь стол малозначимый? — удивился парень.
Но Заруба больше ничего прояснять ему не стал.
— Княжье то дело, Неустрое, не наше. Наше, войское, дело — в бой идти да голову сложить, если князь прикажет.
Шепель воротился из степи сам не свой. Молча ушёл куда-то на сеновал и там затих. Неустрой проводил его удивлённым взглядом, но смолчал. И сам за ним не пошёл — мало ли чего. Надо будет, так сам скажет.
Шепель выбрался с сеновала только часа через два. Всё так же молча. И работу домашнюю всю делал молча. Так ничего и не сказал.
Князь уезжал на другое утро. Кмети его так и ночевали в поле, по старинному русскому войскому навычаю — спали на попонах, седло в изголовье, стойно древлему Святославу Игоричу. И только князь да ещё Вышата-новогородец спали в доме Керкуна. Сами хозяева ночевали на сеновале, там, где днём отсиживался Шепель.
Трубили рога, ржали кони — дружина грудилась за воротами Звонкого Ручья, ожидая господина. Князь у крыльца прощался с радушными хозяевами. Тут и показался Шепель — в высоких сапогах и плаще. Подошёл нетвёрдыми шагами, кинул посторонь дикий взгляд и вдруг поклонился в пояс беглому волынскому князю:
— Княже! Ростислав Владимирич!
— Ну! — бросил князь, уже начиная понимать. Да и Керкун побледнел, глядя на одетого в дорожное сына.
— Прими в дружину, княже Ростислав, — выпалил Шепель одним духом. — Возьми с собой!
Пала тишина. И в этой тишине было только слышно, как глухо всхлипнула Керкунова хозяйка.
— Ну… — не враз нашёлся что ответить князь.
— Возьми, княже! — чуть ли не с мольбой выкрикнул Шепель. — Хоть отроком!
Князь покосился через плечо на Вышату, тот чуть повёл головой, словно соглашаясь, подмигнул Шепелю и негромко обронил:
— Гридень Славята говорил, что его и не отроком взять можно бы…
— Ну если так, — князь вздохнул. — У отца спроси дозволения.
Шепель поворотился к отцу, глянул отчаянно и дико. Поклонился.
— Отпусти, отче.
Керкун помолчал, потом тоже вздохнул и повторил за князем:
— Ну, если так…
— Собирайся, — велел князь, и Шепель сорвался с места, прокричав на бегу:
— Я мигом, княже!
А остолбенелому Неустрою отец велел:
— Оседлай для брата коня. Бурка оседлай.
Появился Шепель и впрямь быстро, уже с мешком за плечами, с ножом и саблей на широком войском ремне.
— Ого, — поднял брови князь. — И войская сряда имеется?
— Я и в боях бывал, княже, — похвастал Шепель быстро.
— Ладно, — оборвал его князь, хоть и мягко, но решительно. — Прощайся, а я поехал. Нагонишь нас в степи.
Он поворотился к Керкуну.
— Ну, спаси бог за приют, хозяин ласковый. Наедешь в Тьмуторокань, на княжьем дворе тебя всегда примем. А надумаешь навовсе перебраться — милости просим.
Князь троекратно расцеловался с Керкуном и с хозяйкой, поймал ногой стремя и взвился в седло. Вылетел со двора.
Шепель обнялся с отцом, расцеловался с матерью, у которой на глаза навернулись слёзы — всегда тяжело провожать со двора родное чадо.
— Ну, сынок, — отец хлопал сына по спине, пряча в седых усах слёзы. — Роду нашего не посрами!
— Не беспокойся, батько, — голос Шепеля дрогнул.
С братом тоже обнялись.
— Ладно, Шепеле, я тебе припомню, — шепнул на ухо один близнец другому.
2. Червонная Русь. Волынь. Владимир. Лето 1064 года, зарев
Ветерок ворвался в окно, шевельнул аккуратно убранные волосы, качнул занавеси. Принёс запах яблок — лето на исходе, сады ломятся от спелости.
Княгиня встала с кресла и подошла к окну.
За окном открылся вида на город Владимир и на княжий двор. Суетились слуги, стояли у ворот трое кметей, что-то лениво обсуждали. Наверняка, о бабах говорят, — с лёгкой неприязнью подумала Ланка, отводя глаза. Про что же ещё могут говорить мужики, а тем более, вои? На войне и службе — про баб, с женщинами — про войну, да про подвиги…
