— Ты видел поселенцев, которых гнали на юг, — догадался Золтан Хивай.
— Не только, — серьезно добавил Лютик. — Не только.
— Ну и что? — Ярпен Зигрин уселся поудобнее, сложил руки на животе. — Каждый что-нибудь да видел. Каждого что-нибудь когда-нибудь достало, каждый когда-нибудь ненадолго или надолго потерял аппетит. Или сон. Так бывает. Так бывало. И так будет. Больше философии, как и сока из этих вот ракушек, сколь ни жми, не выжмешь. Потому как больше там и нет. Что тебе не нравится, ведьмак? Перемены, которые совершаются в мире? Развитие? Прогресс?
— Возможно.
Ярпен долго молчал, глядя на ведьмака из-под кустистых бровей. Наконец сказал:
— Прогресс — навроде стада свиней. Так и надо на этот прогресс смотреть, так его и следует расценивать. Как стадо свиней, бродящих по гумну и двору. Факт существования стада приносит сельскому хозяйству выгоду. Есть рульки, есть солонина, есть холодец с хреном. Словом — польза! А посему нечего нос воротить потому, мол, что всюду насрано.
Какое-то время все молчали, взвешивая на весах души и совести различные серьезные вопросы и проблемы.
— Надо выпить, — сказал наконец Лютик. Возражений не последовало.
***
— Прогресс, — проговорил в тишине Ярпен Зигрин, — будет, по большому счету, рассеивать тьму. Тьма отступит перед светом. Но не сразу. И наверняка не без борьбы.
Геральт, глядевший в окно, улыбнулся собственным мыслям и мечтам.
— Тьма, о которой ты говоришь, — сказал он, — это состояние духа, а не материи. Для борьбы с подобным необходимо вышколить совершенно других ведьмаков. И самое время начать.
— Начать переквалифицироваться? Ты это имел в виду?
— Совсем не это. Меня лично ведьмачество больше не интересует. Я, как говорится, ухожу на заслуженный отдых.
— Как же, уходишь!
— А вот так же! Я покончил с ведьмачеством. Совершенно серьезно.
Наступила долгая тишина, прерываемая яростным мявом котят, которые под столом царапались и грызлись, верные законам своего рода, для которого игра без боли — не в радость.
— Ты покончил с ведьмачеством, — протяжно повторил наконец Ярпен Зигрин. — «Прямо и сам не знаю, что об этом думать», как сказал король Дезмонд, когда его прихватили на шулерстве. Но подозревать можно наихудшее. Лютик, ты с ним странствуешь, много с ним разговариваешь. У него наблюдаются еще какие-нибудь признаки паранойи?
— Ладно, ладно. — У Геральта лицо было словно высечено из камня. — «Шутки в сторону», как сказал обожаемый тобою король Дезмонд, когда посреди пиршества гости неожиданно принялись синеть и помирать. Я сказал все, что имел сказать. А теперь за дело.
Он снял меч со спинки кресла.
— Вот твой сигилль, Золтан Хивай. Возвращаю с благодарностью и низким поклоном. Он сослужил свою службу. Помогал. Спасал жизни. И отнимал жизни.
— Ведьмак… — Краснолюд поднял руку в оборонительном жесте. — Меч твой. Я его тебе не одалживал, а подарил… Подарки…
— Замолчи, Хивай. Я возвращаю тебе твой меч. Он мне больше не пригодится.
— Как же, не пригодится! — передразнил Ярпен. — Налей-ка ему водки, Лютик, потому что он начинает заговариваться, как старый Шрадер, когда тому в рудничном шурфе кирка на голову свалилась. Геральт, я знаю, ты натура глубокая и душа у тебя возвышенная, но не выдавай, прошу тебя, такие хилые шуточки, потому что в аудитории, как легко заметить, нет ни Йеннифэр, ни какой другой из твоих чародейских наперсниц, а сидим лишь мы, матерые волки. Не нам, матерым волкам, вешать лапшу на уши, толкуя, что меч боле не требуется, ведьмак боле не требуется, что мир, мол, бяка и воще, то да се… Ты — ведьмак и ведьмаком останешься…
— Нет, не останусь, — мягко возразил Геральт. — Вероятно, вас удивит, матерые волки, но я пришел к выводу, что глупо мочиться против ветра. Глупо подставлять шею за кого-то. Даже если этот кто-то тебе платит. И никакого отношения к сказанному не имеет философия бытия. Вы не поверите, но собственная шкура с некоторых пор стала мне удивительно мила и дорога. Я пришел к выводу, что глупо подвергать ее опасности, защищая других.
— Я это заметил, — кивнул Лютик. — С одной стороны, это умно. С другой…
— Другой стороны нет.
— Твое решение, — чуть погодя спросил Ярпен, — как-то связано с Йеннифэр и Цири?
— И не как-то…
— Тогда все ясно, — вздохнул краснолюд. — Правда, не очень понимаю, как ты, мастер меча, собираешься существовать, как намереваешься обеспечить себе приличную жизнь. Я никак, хоть ты меня режь, не вижу тебя в роли, к примеру, этакого овощевода, занимающегося выращиванием, опять же, к примеру, капусты, однако, что делать, выбор следует уважать. Хозяин, поди-ка сюда. Вот меч, махакамский сигилль из кузни самого Рундурина. Это был подарок. Получивший более им пользоваться не желает, подаривший же — обратно принять не может. Так прими его ты и прикрепи над печью. Переименуй корчму в «Под ведьмачьим мечом». И пускай здесь в долгие зимние вечера текут повествования о сокровищах и чудовищах, о кровавой войне и нерушимой дружбе. Об отваге и о чести. Пусть меч этот создает настроение слушателям и ниспосылает вдохновение бардам… А теперь налейте-ка, други, в этот сосуд водки, поскольку я намерен продолжать свою речь и расположен возглашать глубокие истины и сеять перед вами многочисленные жемчуга философских мыслей, в том числе касающихся существования.
Водку разлили по кубкам в тишине и возвышенности духа. Взглянули друг другу искренне в глаза и выпили. С не меньшей возвышенностью духа. Ярпен Зигрин откашлялся, обвел взглядом слушателей, удостоверился, что все достаточно сосредоточенны и возвышенны.
— Прогресс, — проговорил он торжественно, — будет освещать мрак, ибо для того прогресс и существует, как, к примеру, жопа для… сранья. Будет все светлей, все меньше мы будем бояться темноты и притаившегося в ней Зла. Придет, быть может, и такой день, когда мы вообще перестанем верить, что в этой темноте что-то затаилось. Будем высмеивать такие страхи. Называть их ребячеством. Стыдиться их! Но всегда, всегда будет существовать тьма. И всегда в темноте будет Зло, всегда в темноте будут клыки и когти, убийство и кровь. И всегда будут необходимы ведьмаки.
***
Они сидели задумчивые и молчаливые, погруженные в мысли так глубоко, что не обратили внимания на неожиданно усилившийся шум и гомон города, гневный, зловещий, набирающий силу, как гудение растревоженных ос.
Почти не заметили, как по тихому и пустынному приозерному бульвару пронеслась одна фигура, вторая, третья.
В тот момент, когда над городом взвился рев, двери корчмы «У Вирсинга» с треском распахнулись и внутрь влетел молодой краснолюд, весь красный от усилия и с трудом хватающий воздух.
