— Так ты, поди, старше меня будешь?
— Года мои все при мне, в девки не гожусь, но и в старухи не спешу.
— И что ж — все время без мужика?
— Сама, все сама, богатырь.
— Хозяйственная ты, видать.
— Уж это точно. Хозяйство у меня справное, а только слова перемолвить не с кем.
— Со стариком бы сошлась.
— Это со старым-то? — смеется. — Зачем он мне с его жемчугами? Что мне — каменьями да златом птицу кормить? На что он мне был, жадюга, богатства ох ранять поставленный?
— Кем поставленный-то?
— Алатырем, — отвечает с готовностью.
— А тебя на что Алатырь поставил?
— Меня на то, что, если заедет на остров мужчина отчаянный, с сердцем кровоточащим, так чтоб утешила его и к жизни вернула.
«Эка!» — думаю.
— Знаю, — говорит, — знаю про рану твою; сыночка потерял, кровиночку, лихом под твой меч подведенную. И ведь какой сыночек разумный был да на тебя похожий! Как бы вы с ним вдвоем Русскую землю защищали, по дорожкам ездили бы!
Смахнул я слезу.
— Выпей, — говорит, — моего хмеля, он сердце веселит.
«Знаю я хмель твой, — думаю, — да чему быть, того не миновать». Выпил. Села она подле меня.
— Я тебе, — говорит, — новых сынов рожу. Сильна я и детей твоих подниму. Будут они тебя веселить, а как вырастут, отдашь ты им меч свой и доброму на учишь. Не было у тебя ни кола ни двора, да меня нашел. Алатырь тебя ко мне вывел. Сладкие будут у нас дети, а дом веселый, и ни в чем поперек тебе идти не буду.
Сидит и ко мне тянется — чтобы обнял, значит. Ну а где обнял — там и все остальное.
Бродит во мне хмель ее, рука сама поднимается, веселеет тело, да только голова ясная.
— Что ж, — говорю, — других женихов Алатырь не присылал?
— Ты первый, — говорит.
Не поверил я ей.
— Ладно, — говорю, — покажи хозяйство свое.
Ведет она меня по дому, а дом — как игрушечка, терем прямо маленький, и пахнет сладко, и следов мужчины нет в нем. Только сомнительны показались мне половички в одном месте: зачем бы им это ход в подпол прикрывать?
— Веди на двор, — говорю.
Птица у нее чистая, белая, словно из пены морской. На дворе ни сориночки, только смотрю я: травка в трех местах нехорошая растет, темная такая. Знакома мне эта травка, знаю я, чем листики ее полнятся.
— Что ж, — говорю, — хозяйство у тебя хорошее — спору нет. А вот что за могилки у тебя тут?
— Какие могилки, родимый? — спрашивает.
— А вон там, где травушка темная.
Опустила глаза она, но тут же на меня снова подняла.
— Мужья это мои, — говорит.
— Те, что Алатырь к тебе посылал?
— Они.
— Так что ж обманывала меня?
— Прости глупую бабу. Не любят мужики на вдовах жениться.
— И отчего ж мужья твои умерли?
— Сама не знаю. Берегла, холила, а одним за другим в землю легли.
— Берегла, — говорю, — значит, так. А то и по-другому сказать можно: ведьма ты, наверно.
— Какая ж я ведьма, — говорит. — Была бы ведьма — опоила бы тебя травами, да и делала бы что хотела.
— Какими травами ты меня поила, — говорю, — того не знаю, а только не простой хмель у тебя, честная вдовица. Показывай, — говорю, — мужнину одежду.
Поколебалась хозяйка, однако повела меня в чулан.
Все вычищено-выскоблено, пылиночки ни на чем нету. Лежат доспехи варяжские, одежда новгородская да платье монашеское.
Удивился я.
— Вот какие, — говорю, — мужья у тебя были.
— Всех, — говорит, — люблю и помню. Варяг мой ко мне пришел — из русских варягов был; разбили дружину его, и страшно ему стало, до самого Алатыря бежал, а тот его ко мне направил. Новгородец любопытный был, не от лиха спасался, а сам шел. Монах — тот веру потерял и отчаялся. Всех обогрела, всех устроила.
— Устроила, — говорю, — под зеленую травку.
— Не клевещи на меня, богатырь, — хмурит брови честная вдова. — Смертны люди.
— Что ж сынов никому не родила? — спрашиваю.
— Так не это было им нужно, — говорит. — Варяг от страха избавиться хотел — и жил у меня тихо, как в крепости какой. Новгородец хотел близ Алатыря жить — и каждый день к нему ходил, все про тайны выспрашивал. Монах веры искал, и научила я его вере в солнышко да в тучку.
— Что за вера такая? — спрашиваю. — Перуна знаю, нового Бога знаю, в Одина верят, про степных богов слыхал, а это что за вера?
— А это, — смеется, — моя вера, особенная. Я вообще придумщица, не скучно тебе со мной будет.
— Мне, — говорю, — сыны такие нужны, чтоб Силой обладали. Я вот век скитаюсь, Силы не ведая. Не такие богатыри нужны. А ты женщина обычная, и от тебя сынов мне не надо.
— Постой-постой, — говорит, — какая же я обычная? На этом острове обычные люди не заживаются. Испытай Силу мою, коли хочешь.
— Птицей обернись, — говорю, — тогда поверю.
— Птицей не могу, — отвечает, — но птички мне повинуются.
— Можешь, — говорю, — за море весточку послать?
— Могу, — говорит.
«Знаю я твою весточку, — думаю. — Об Илье не заботься, Волхв; под зеленой травкой он у меня лежит, муж мой четвертый, самый любимый».
— Зови птичек своих, — говорю, — сейчас весточку посылать будешь.
И веду ее к окошку, под которым сомнительные половички-то были. Отворила вдова окошко, шею напрягла, заклекотала, застонала по-птичьи. Отворил я тихонько половички, камни острые в подполе увидел и кричу ей:
— Чем клекотать, собирай-ка на стол, Алеша с Добрыней едут.
Встрепенулась честная вдовица, да прямо в подпол и полетела на камушки-то свои. Ахнула, глянула на меня глазом мутным и перед смертью что-то проклекотала.
Тут я половички-то живо прикрыл, потому как что клекотала и кому передавала — того не знал.
Обошел я домик ее хорошенький — и все нашел: и другие ловушки хитроумные, и травки ядовитые и Дурманящие, и камушки странные из дальних земель, и косточки беленькие в подполе: не всех мужей, видно, хоронила ведьма-то.
Поехал обратно.
Дорогой веселый был. Не берет теперь Илью Сила, злая! Может, за тем меня Алатырь и позвал, чтоб места вокруг себя почистить? Может, не кончена жизнь моя, раз и Алатырю пригодился?
Стоят Добрыня с Алешей у Алатыря, руками машут.
— Очищена, — говорю, — и эта дорожка прямоезжая.
Рассказал, как было все.
Стоят товарищи, смотрят как на диво дивное. Илья, Силы отроду не имевший, двоих Сильных победил! Заговорил Алеша:
— Хоть и победил ты их, а нет у тебя Силы по-прежнему. Не езжай больше.
И Добрыня отзывается:
— Нет Силы. Чувствовали бы мы ее.
Рассердился я на товарищей.
— Видно, — говорю, — за недоумка Илью держите. Как вороны ученые заладили: нет Силы, нет Силы! А то, что я, может быть, к жизни возвращаюсь, — об этом что, не подумали? Что спадает с меня тоска-кручинушка? Что вернусь с третьей дорожки — и снова прежним стану? Что правду говорили и лесной хозяин, и девки речные — Алатырь меня к жизни вернет? Завидно вам, что ли, что я Сильных победил? К подвигам ревнуете небось? Так их у вас еще до ваших остатных лет будет столько, что перезабудут люди половину. А мне что ни подвиг — все в богатырскую котомочку, Жадные вы, выходит! Привыкли, что Илья, рот разинувши, на вашу Силу смотрит!
