Он приготовился было платить за проход в город, но ни стража, ни окружающие не обратили на них с Ингрид никакого внимания.
— Отвела глаза, — негромко сказала Ингрид, когда они миновали ворота. — Туда-сюда бегаю, никакого серебра не напасешься каждый раз платить.
— И никто не понял? — удивился Гуннар. В Белокамне на такой случай среди стражников всегда был одаренный.
Ингрид пожала плечами. И то правда, поняли бы — шум подняли, а все обошлось. Девушка задумчиво добавила:
— Не знаю, много ли здесь одаренных. Наверное, как и везде, один-два на сотню. Перстней вроде не носят, а дар не видно, пока им не пользуются.
Гуннар задумался, что помешает той же Ингрид не просто отвести глаза, а подчинить рассудок хозяина богатой лавки и забрать, что захочется, оставив купца в полной уверенности, что он сам предложил дорогим гостям все, что тем заблагорассудится. Учитывая, что в каждую лавку одаренного не поставишь — ничего. Кроме того неуловимого, что называется честью — и что далеко не всегда распространяется на низших. Благородный костьми ляжет, чтобы вернуть карточный проигрыш, но совершенно спокойно не расплатится с портным: тому оказали милость уже тем, что такой человек у него обшивается. Одаренный не попытается взять силой равную себе, но, не особо задумываясь, завалит приглянувшуюся горожанку или крестьянку — и радуйся, девка, что внимание обратили и монету бросили. Впрочем, к одаренным девки обычно сами липли — ради пары монет за ночь и туго набитого кошелька, что платил университет за каждого приведенного ребенка.
Настроение стремительно испортилось. От ярких тканей, вышивок и драгоценностей рябило в глазах, незнакомая речь била по ушам, и было очень трудно понять, что тут нормально, а когда стоит насторожиться. Хорошо хоть постоялый двор, куда его привела Ингрид, оказался чистым, а каменные его стены снаружи были выбелены известью, так что почти не нагревались на солнце.
Узкие окна комнаты, которую они сняли, занавешивала плотная ткань, почти не пропускающая света, так что внутри было, хоть и темно, но не слишком жарко, а после того, как Ингрид выплела лед, стало совсем хорошо. Постель оказалась без клопов, еда — вполне сносной, хотя Гуннар старался выбирать знакомую пищу, отказываясь от странных похлебок и морских гадов. Не хватало еще с непривычки животом маяться.
То ли за вечер в трактире он успел привыкнуть к незнакомому говору, то ли просто накануне устал, а за ночь выспался, благополучно загнав дурные мысли на задворки разума, где они обычно и пребывали, но на следующее утро все было куда проще. Гуннар молча шагал за Ингрид по улице, привычно изображая телохранителя, отмечал про себя разные приметные детали, чтобы не заблудиться в огромном незнакомом городе, внимательно смотрел, раз уж слушать тут было особо некого. От души веселился, внешне сохраняя невозмутимость, пока Ингрид и купцы объяснялись жестами и междометиями — впрочем, она была права, когда говорила, что серебро куда красноречивей слов.
Торговалась она отчаянно — и, кажется, с удовольствием. Заметно было, что и купцам этот торг нравится, причем разница языков ничуть не мешает. Порой Гуннару думалось, что они прекрасно друг друга понимают, даром что каждый говорит по-своему.
Ингрид была права и еще в одном — громкоголосые, суетливые, разряженные, люди тут на самом деле не слишком отличались от тех, к кому Гуннар привык дома. И точно так же здесь едва ли было нормально, что выходя из разных лавок, он то и дело натыкался взглядом на одного и того же мальчишку, и он же обнаружился за спиной, когда Гуннару вздумалось оступиться, и, шипя, присесть, растирая якобы подвернутую лодыжку.
Глава 8
Ингрид глянула вопросительно сверху вниз.
— Кто-то понял, что у нас есть деньги, — сказал Гуннар тем же тоном, каким только что костерил неведомого балбеса, бросающего нормальным людям под ноги гнилые яблоки, на которых и ногу сломать недолго.
— Где?
— Пацан, прореха на левом колене, полоса сажи на шее.
Ингрид кивнула. Через несколько мгновений добавила.
— Пойдем дальше.
— Что ты с ним сделала? — поинтересовался Гуннар, пристраиваясь у нее за спиной.
— Расспросить не получилось бы. Так что просто велела прогуляться до ворот и потом сделать пару кругов вдоль городских стен. Других нет?
— Не заметил. Нам точно нужно задерживаться здесь неделю?
Насколько он понял, деньги у них почти кончились, хотя сумки, и его, и Ингрид, не слишком потяжелели. В них лежала дюжина отборнейших жемчужин и яхонты, те алые прозрачные камни, что не горят в огне, становясь лишь красивей. Такие, если Гуннар что-то в этом смыслил, не каждый ювелир в Белокамне купит. Ингвар, наверное, сможет купить… Несколько фунтов лазоревого порошка, которым расписывают только храмы да дворцовые потолки.
— Именно здесь — нет. Но я не хочу давать повод для лишних вопросов. Проход между мирами — не моя тайна. И даже не Эрика.
— А можно проложить его до столицы? — поинтересовался Гуннар. — Там, наверное, будет легче сбыть и драгоценности, и краску. А потом верхами, и лошадей продать в Белокамне.
Получится недели две, но не настолько сильна задержка, чтобы беспокоиться.
— У тебя есть там знакомые, которые могли бы это сделать?
Гуннар подумал. Кое-кто из приятелей по пансиону мог бы, если верить доходившим порой слухам. Но не настолько близкими друзьями они были, чтобы через десять лет Гуннару воскреснуть и свалиться им на голову с контрабандой.
— Нет.
— А мне туда путь заказан.
Столица, пожалуй, больше Белокамня, один человек и там, и там — песчинка на морском берегу. Но именно в таких местах можно нос к носу столкнуться с тем, кого много лет не видел и видеть не желаешь. И, конечно же, это всегда происходит некстати. Чего этакого натворила спокойная и рассудительная одаренная? Скандальный поединок и жаждущие крови родственники «невинно» убиенного? Или что посерьезней?
— После того, как оглушила и быстро убежала? — неловко пошутил он.
— Нет, до того, — серьезно ответила Ингрид.
Они зашли в еще одну лавку, где купили два отреза шерсти того диковинного цвета, что никак не получить из растений. Краску для него добывали из багрянок — морских ракушек. Говорят, чтобы покрасить такой отрез — как раз на долгополое одеяние, что носили здесь — нужно было десять тысяч ракушек. Вот эту бы ткань попробовать сбыть в столице! Впрочем, кое-кто из купцов городского совета отдаст любые деньги, стоит лишь намекнуть, что такое полотно по карману лишь королю. И портной, обшивающий купца, об этом знает. А мать того портного пользовал Эрик, избавив от водянки, так что выходило, Ингрид знала, что делает.
Всю дорогу до постоялого двора Гуннар высматривал возможных соглядатаев, но так никого и не заметил. И все же соглядатаи были — или их с Ингрид выследили раньше, потому что ночью он проснулся от едва слышного скрежета засова.
Медленно и осторожно, чтобы не привлечь внимания, сунул руку под подушку, где лежал нож. Плетение или длинная прочная проволока, просунутая в дверную щель? Сквозь плотные занавеси свет с улицы почти не попадал, так что было не разглядеть, оставалось только слушать. Пахнуло горелым маслом и нагретым металлом. Значит, не одаренные — те бы положились на усыпляющее плетение и спокойно зажгли светлячок. Хорошо.
В доле ли хозяин? Дверь не скрипнула, значит, кто-то смазал петли уже вечером, после того, как он с Ингрид вернулся. Поднять шум или убивать сразу? И как выбираться из города, оставив за спиной трупы… сколько, кстати? Гуннар прислушался. Двое. Значит, и Ингрид будить незачем… впрочем, она, кажется, тоже уже не спит, дыхания не слышно. Или это просто он его не замечает, слишком внимательно прислушиваясь к мягкому шороху одежды и вглядываясь в светлые на фоне непроглядной темноты очертания вынутой из ножен стали.
Даже если хозяин не в доле, поднимать на уши стражу, чтобы искали убийц двух чужеземцев, он не станет — как бы самому виноватым не остаться. Додумать Гуннар не успел: вспыхнул светлячок, ослепляя. Гуннар слетел с кровати, но делать уже ничего не пришлось: оба ночных татя лежали, хрипя, на полу. И в самом деле, чего руки в кровище пачкать, когда можно просто сердце остановить. Мягко стукнула закрытая плетением дверь. Ингрид потянулась к одежде, Гуннар тоже начал собираться. Спрятать тела некуда, объясняться со стражей, не зная языка, заведомо бесполезно.
