У стрелка было время перезарядить один револьвер.
Потом появилась Сильвия Питтстон; она бежала прямо на него, размахивая руками — в каждой было зажато по деревянному распятию.
— ДЬЯВОЛ! ДЬЯВОЛ! ДЬЯВОЛ! ДЕТОУБИЙЦА! ЧУДОВИЩЕ! УНИЧТОЖЬТЕ ЕГО, БРАТЬЯ И СЕСТРЫ! УНИЧТОЖЬТЕ ЛУКАВОГО, УБИВАЮЩЕГО ДЕТЕЙ!
Он прострелил обе поперечины, разнеся распятия в щепки, и еще четыре пули вогнал женщине в голову. Сильвия словно бы сложилась гармошкой и заколыхалась, как накаленный жарой дрожащий воздух.
Последовала немая сцена; толпа на миг воззрилась на убитую, а пальцы стрелка тем временем сноровисто перезаряжали барабан. Кончики пальцев зудели и горели. На каждом отпечатался аккуратный кружок.
Ряды нападавших заметно поредели: стрелок прошелся по толпе, как коса косаря. Он думал, что со смертью этой женщины они сломаются, но кто-то бросил нож. Рукоятка ударила стрелка точно между глаз и сбила с ног. Они побежали к нему — стремящийся дотянуться до него злобный комок. Лежа на собственных стреляных гильзах, он вновь истратил все патроны. Голова болела, перед глазами плавали большие коричневые круги. Один раз стрелок промахнулся. Число нападающих сократилось до одиннадцати.
Но те, что остались, уже были рядом. Он выпустил те четыре пули, что успел вложить в барабан револьвера, а потом на него обрушились кулаки, палки и ножи. Стрелок левой рукой отшвырнул двоих нападавших и откатился в сторону. Его ткнули ножом в плечо. В спину. Ударили по ребрам. Лезвие вонзилось ему в зад. По-пластунски подполз маленький мальчик; он один-единственный раз глубоко полоснул по выпуклости икры. Стрелок выстрелом снес ему голову.
Нападавшие кинулись врассыпную, и он снова задал им жару. Уцелевшие начали отступать к неотличимым по цвету от песка щербатым строениям, но, несмотря на это, руки повторяли свой трюк, подобно вошедшим в раж псам, которым хочется демонстрировать свой фокус с переворотом не раз и не два, а вечер напролет, и, когда горстка людей побежала, принялись срезать одного за другим. Последнему удалось добраться до самого крыльца парикмахерской — тут-то пуля стрелка и впилась ему в затылок.
Заполняя рваные пустоты, вернулась тишина.
У стрелка кровоточили десятка два разнообразных ран — все, за исключением пореза на икре, были неглубоки. Оторвав от рубахи полоску, он туго перетянул порез, выпрямился и внимательно осмотрел уничтоженного противника.
Петляющая зигзагами дорожка, образованная телами, тянулась от черного хода парикмахерской до того места, где он стоял. Люди лежали в самых разных позах. Ни один не казался спящим.
Стрелок двинулся вдоль этой дорожки из тел обратно, считая на ходу. Внутри универсального магазина, любовно обнимая треснувшую банку с леденцами, которую он стащил за собой, лежал еще один мужчина.
В конце концов стрелок оказался там, откуда начал: посреди пустынной главной улицы. Он убил тридцать девять мужчин, четырнадцать женщин и пятерых детей. Перестрелял всех до единого в Талле.
Первый энергичный порыв сухого ветра принес тошнотворно-сладкий запах. Стрелок пошел на этот запах, поднял голову и кивнул. На дощатой крыше кабака Шеба было распластано распятое деревянными колышками разлагающееся тело Норта. Рот и глаза были открыты. В чумазый лоб впечатали большое, лиловое раздвоенное копыто.
Он вышел за черту поселка. Мул стоял примерно сорока ярдами дальше, на бывшем большаке, в островке бес-травы. Стрелок отвел его обратно в конюшню Кеннерли. Ветер снаружи исполнял пьяную плясовую. Обеспечив мулу кров, стрелок снова отправился к заведению Шеба. В сарае на задворках он отыскал лестницу, поднялся на крышу и, сломав колья, освободил Норта. Тело оказалось легче вязанки хвороста. Скинув его вниз, в компанию обычных людей, стрелок зашел в дом, наелся мяса и выпил три кружки пива. Тем временем дневной свет померк, и песок начал свой полет. Эту ночь стрелок проспал в той постели, что служила ложем им с Элли. Снов он не видел. На следующее утро ветра как не бывало, а солнце вновь стало прежним, ярким и беззаботным. Трупы ветер угнал на юг, словно перекати-поле. В середине утра, закончив перевязывать раны, стрелок тоже двинулся в путь.
Он подумал, что Браун заснул. Костер прогорел, превратившись в искру, а птица, Золтан, спрятала голову под крыло.
Когда он уже собирался встать и расстелить в углу соломенный тюфяк, Браун сказал:
— Вот. Ты рассказал. Тебе лучше?
Стрелок вскинулся:
— А почему это мне должно быть плохо?
— Ты сказал, что ты человек. Не демон. Или ты солгал?
— Нет. — Стрелок неохотно признался себе: Браун ему нравится. Он не кривил душой. И ни в чем не солгал поселенцу. — Кто ты, Браун? Я хочу сказать, на самом деле?
— Я — это просто я, — невозмутимо ответил тот. — С чего ты взял, будто сам ты — такая уж загадка?
Не отвечая, стрелок закурил.
— Сдается мне, до твоего человека в черном рукой подать, — сказал Браун. — Что, он уже готов на все?
— Не знаю.
— А ты?
— Еще нет, — сказал стрелок и посмотрел на Брауна с некоторым вызовом. — Я делаю то, что приходится.
— Тогда хорошо, — отозвался Браун, перевернулся на другой бок и уснул.
Утром Браун накормил его и отправил в дорогу. При свете дня поселенец оказался поразительной личностью: костлявая сожженная солнцем грудь, тонкие как карандаши ключицы и копна вьющихся рыжих волос. Птица примостилась у него на плече.
— А мул? — спросил стрелок.
— Я его съем, — сказал Браун.
— Ладно.
Браун протянул ему руку, и стрелок пожал ее. Поселенец мотнул головой в южном направлении:
— Иди спокойно. Не торопись.
— Ты же знаешь.
Они кивнули друг другу, и стрелок, украшенный гирляндой бурдюков с водой и револьверами, зашагал прочь. Один раз он оглянулся. Браун истово ковырялся на своей скромной грядке. На низкой крыше землянки химерой восседала ворона.
Костер догорел, звезды начали блекнуть. Над пустыней гулял неугомонный ветер. Спящий стрелок сильно вздрогнул и снова замер. Во сне его томила жажда. Очертания гор во мраке были невидимы. Постепенно мысли о своей вине перестали мучить стрелка — пустыня выжгла их начисто, — и он обнаружил, что вместо этого его все больше и больше занимает Корт, тот, кто учил его стрелять. Корт умел отличать черное от белого.
Он снова пошевелился и проснулся. Глядя на потухший костер, очертания которого наложились на другие, более правильные, стрелок замигал. Он знал, что он романтик, и ревностно оберегал свое знание.
