Он снова пошевелился и проснулся. Глядя на потухший костер, очертания которого наложились на другие, более правильные, стрелок замигал. Он знал, что он романтик, и ревностно оберегал свое знание.
Это, разумеется, опять заставило его подумать про Корта. Он не знал, где Корт. Мир сдвинулся с места.
Вскинув дорожный мешок на плечо, стрелок двинулся дальше.
Весь день у него в голове крутилась колыбельная — раздражающая припевка из тех, что никак не желают отвязаться и глумливо стоят за апсидами сознательного мышления, корча рожи разумному существу внутри.
Дождь в Испании пойдет, поле ровное польет.
В жизни радость есть и грусть,
Боль, веселье — ну и пусть:
Из испанских туч всегда на равнину льет вода.
Мир — пригожий и дурной, и нормальный, и чудной.
Все меняется на свете: горы, долы, города,
Замки, дамы, мамы, дети — только это не беда,
Ведь окажется потом: все остались при своем
И в Испании всегда на равнины льет вода.
Кто — безумец, кто — мудрец.
Тут и песенке конец —
Ведь в Равнинии всегда с поля в тучи льет вода.
Стрелок знал, почему вспомнил эту колыбельную. Он снова и снова видел один и тот же сон: свою комнату в замке и мать — она пела ему эту песенку, а он, не улыбаясь, торжественный и серьезный, лежал в крохотной кроватке под многоцветным окном. Перед сном мать не пела ему — ведь все маленькие мальчики, рожденные для Высокого Слога, должны были встречаться с тьмой один на один, — зато пела, укладывая вздремнуть днем, и он помнил пасмурный серый свет дождливого дня, который красочными пятнами дробился на стеганом покрывале. Стрелок мог нашарить в памяти и прохладу комнаты, и сонное тепло одеял, и любовь к матери, и ее алые губы, и голос, и неотвязную мелодию короткой глупенькой песенки.
Теперь колыбельная вернулась. Доводя до бешенства, как потница, она вертелась в голове у шагающего стрелка, гоняясь за собственным хвостом. Вода кончилась, и стрелок понял: весьма вероятно, что он покойник. Ему никогда не приходило в голову, что дойдет до такого, и он испытывал сожаление. С полудня стрелок следил не столько за дорогой впереди, сколько за своими ногами. Здесь, в пустыне, даже бес-трава была чахлой, невысокой и желтой. Спекшаяся черствая земля местами разрушилась, превратившись попросту в твердые комья. С тех пор, как он покинул стоявшую на краю пустыни убогую землянку последнего поселенца, «и нормального, и чудного» молодого человека, прошло шестнадцать дней, и все же незаметно было, чтобы горы стали видны яснее. Стрелок помнил, что у парня был ворон, но вспомнить имя птицы не мог.
Он следил, как поднимаются и опускаются его ноги, слушая чепуховую песенку, которая звенела в голове, перевираясь и превращаясь в жалкую путаницу, и недоумевал, когда же упадет в первый раз. Падать не хотелось, пусть даже здесь никто не мог его увидеть. Это было вопросом гордости. Стрелок знает, что такое гордость, эта невидимая косточка, не дающая гнуть шею.
Неожиданно стрелок остановился и посмотрел вверх. От этого в голове у него загудело, а все тело на миг точно поплыло. На далеком горизонте дремали горы. Однако впереди было и нечто другое, куда более близкое. Возможно, в каких-нибудь пяти милях от него. Стрелок прищурился, вглядываясь, но глаза ему запорошило песком, а от яркого блеска они ослепли. Примерно часом позже он упал, ободрав ладони, и недоверчиво взглянул на крохотные бисеринки крови среди клочьев кожи. Кровь казалась ничуть не жиже, чем всегда, и как будто бы молчаливо заявляла о своей способности выжить и существовать независимо от него. Выглядела она почти такой же самодовольной, как и пустыня. Стрелок смахнул алые капли, испытывая к ним слепую ненависть. Самодовольной? Почему бы и нет? Кровь не испытывала жажды. Она всегда получала свое. Крови приносились жертвы. Кровавые жертвы. Все, что от нее требовалось, это течь… течь… течь.
Он взглянул на капли, приземлившиеся на спекшийся песок — они расплылись большими неровными пятнами и с жутковатой, неестественной стремительностью у него на глазах впитались в твердую землю. Как тебе это нравится, кровь? Что, забирает?
О Боже, да ты на последнем издыхании.
Стрелок поднялся, прижимая руки к груди, и у него вырвалось удивленное восклицание, заглушенный пылью хриплый вороний крик: то, что он недавно заметил, виднелось почти прямо перед ним. Это было какое-то строение. Нет; два. Их окружал поваленный штакетник. Дерево казалось старым, хрупким до бесплотности, как крылышки эльфа — древесина, взмахом волшебной палочки превращенная в песок. Одна из построек когда-то служила конюшней (отчетливые очертания не оставляли места сомнениям), вторая — жилым домом или же гостиницей. Постоялый двор на трассе рейсовых дилижансов. Грозивший рухнуть песчаный домик (ветер покрывал доски коркой песчинок до тех пор, пока дом не начал походить на замок из песка, который бьющееся о него в час отлива солнце закалило так, что он мог бы служить временным жилищем) отбрасывал скудную полоску тени, а в этой тени, привалившись к стене, кто-то сидел, и казалось, деревянный дом кренится под бременем его веса.
Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.
Прижимая руки к груди, стрелок стоял, не отдавая себе отчета в напыщенности своей позы, и глядел во все глаза. Однако, вопреки его ожиданиям, вместо громадного, окрыляющего волнения (а может быть, страха, а может, благоговейного ужаса) не было ничего, кроме неясного, далекого чувства вины за ту неожиданную яростную ненависть, что несколькими секундами раньше всколыхнулась у него в крови, да нескончаемого хоровода песенки из детства:
…дождь в Испании пойдет…
Стрелок двинулся вперед, вытаскивая револьвер.
…поле ровное польет.
Последние четверть мили он проделал бегом, не пытаясь спрятаться — укрыться было негде. С ним наперегонки мчалась короткая тень. Стрелок не сознавал, что его лицо превратилось в серую, ухмыляющуюся смертную маску изнеможения; он видел только фигуру в тени. Лишь позже ему пришло в голову, что сидящий мог оказаться и мертвым.
Пинком проложив себе дорогу в покосившейся изгороди (та беззвучно, почти виновато, распалась надвое), стрелок с поднятым револьвером проскочил через погруженный в молчание, залитый ослепительным солнцем двор конюшни.
— Ты у меня на мушке! На мушке! На муш…
Фигура беспокойно пошевелилась и встала. Стрелок подумал: «Боже мой, да он сошел на нет, что с ним случилось?» Ведь человек в черном усох на добрых два фута, а волосы у него побелели.
