— А какой она была, папочка?
— Ну… — Он рассеянно оглядел сад. — Она была во многом такая же, как ты, Фрэнни. В ней была смешинка. Мы часто ездили в Бостон поболеть за «Ред Сокс» и выпить пива.
— Мама… пила пиво?
— Ну да, пила. А потом оставшуюся часть игры проводила в женском туалете и выходила оттуда, проклиная меня за то, что по моей вине она пропустила самую интересную часть матча, хотя на самом-то деле это она постоянно упрашивала меня сходить в буфет за пивом.
Фрэнни попыталась представить себе свою мать с кружкой пива в руке, когда она смотрит на отца и смеется, как девчонка на свидании. Но у нее ничего не получилось.
— Она никогда не скандалила, — сказал он смущенно. — Мы с ней ходили к доктору, чтобы выяснить, кто из нас не в порядке. Доктор сказал, что никаких отклонений нет. Потом, в шестидесятом, появился на свет твой брат Фред. Она любила этого мальчишку до смерти, Фрэн. Фред — так ведь звали ее отца, ты знаешь. У нее был выкидыш в шестьдесят пятом, и мы оба решили, что с детьми покончено. Потом ты появилась на свет в шестьдесят девятом, на месяц раньше, чем нужно, но, в общем, все было в порядке. И я полюбил тебя до смерти. У каждого из нас было по ребенку, но она своего потеряла.
Он замолчал, погрузившись в размышления. Фред умер в 1973 году. Ему было тринадцать, Фрэнни — четыре. Человек, сбивший Фреда, был пьян. За ним был долгий список дорожных нарушений. Фред прожил семь дней.
— Я думаю, что аборт — слишком мягкое словечко для этой операции, — сказал Питер Голдсмит. Он медленно выговаривал каждое слово, словно оно причиняло ему боль. — Я думаю, что это — детоубийство, простое и откровенное. Прости, что я говорю так, что я так… несгибаем, упрям… Я же говорил тебе, что я уже стар.
— Ты совсем не стар, папочка, — пробормотала она.
— Нет, я стар, я стар! — сказал он резко. Вид его неожиданно стал совсем убитым. — Я старик, который пытается дать совет молодой дочери, и это как если бы обезьяна пыталась научить медведя, как вести себя за столом. Пьяный водитель убил моего сына семнадцать лет назад, и моя жена так от этого никогда и не оправилась. Я всегда рассматриваю вопрос аборта, думая о Фреде. И я не могу смотреть на это с другой точки зрения, точно так же, как ты не могла избавиться от смешинки на поэтическом вечере, Фрэнни. Я просто вижу перед собой Фреда. Он был весь исковеркан внутри. У него не было никакого шанса. Жизнь дешево стоит, а аборт делает ее еще дешевле. То, что мы делаем, и то, что мы думаем… эти вещи так часто основываются на произвольных суждениях. Я просто не могу перешагнуть через себя. У меня словно кирпич застрял в глотке. В истоке любой справедливой логики лежит что-то иррациональное. Вера. Что-то я совсем запутался, да?
— Я не хочу делать аборт, — сказала она спокойно. — По своим собственным причинам.
— Что это за причины?
— Ребенок — это часть меня, — сказала она, слегка подняв подбородок.
— Ты откажешься от него, Фрэнни?
— Я не знаю.
— Но ты хочешь этого?
— Нет, я хочу оставить его с собой.
Он молчал. Ей показалось, что она чувствует его неодобрение.
— Ты думаешь о моем образовании, так? — спросила она.
— Нет, — сказал он, поднимаясь. Он потер руками поясницу и скорчил довольную гримасу, когда затрещал его позвоночник. — Я думаю о том, что мы с тобой уже достаточно поговорили. И что пока тебе не стоит принимать окончательное решение.
— Мама вернулась, — сказала она.
Он повернулся, чтобы проследить ее взгляд. Машина завернула на подъездную дорожку, хромированные поверхности засверкали в свете заходящего солнца. Карла заметила их, посигналила и весело махнула рукой.
— Я должна сказать ей.
— Да, но подожди денек-другой, Фрэнни.
— Ладно.
Она помогла ему собрать садовые инструменты, и они вместе направились к машине.
В мягком свете, который озаряет землю сразу же после захода солнца, но до настоящей темноты, и который киношники называют «режимом». Вик Палфри на короткое время вернулся в сознание.
«Я умираю», — подумал он, и слова странно залязгали у него в мозгу, убеждая его в том, что он произнес их в слух, хотя на самом деле это было не так.
Вокруг его шеи был повязан нагрудник, покрытый сгустками слизи. Голова его болела. Странные мысли плясали у него в мозгу. Он знал, что был в бреду… и скоро вернется в прежнее состояние. Он был болен, и выздоровления не предвиделось: это была лишь краткая передышка.
Он поднес руку ко лбу и отдернул ее, как от печки. Весь раскаленный, и к тому же напичкан трубками. Две чистеньких пластиковых трубочки выходили из ноздрей. Еще одна змеилась из-под больничной простыни к бутыли на полу, и он мог точно сказать, к чему присоединен другой ее конец. Две капельницы были закреплены в штативе, их трубки соединялись в одну, а та в свою очередь впивалась в его руку чуть пониже локтя.
На мой взгляд, этого вполне достаточно, — подумал он. Но на нем были и провода. Они были укреплены у — него на черепе, на груди, на левой руке. Один из них, похоже, забрался к нему в пупок. И ко всему прочему он был абсолютно уверен, что какая-то штука сжимает его задницу. Что бы это могло быть? Радар для определения дерьма?
— Эй!
Он собирался издать громкий, негодующий вопль. Но изо рта у него вырвался еле слышный шепот смертельно больного человека.
«Мама, Джордж завел лошадь в стойло?»
Опять начинается бред. Иррациональная мысль, пронесшаяся сквозь сознание как метеор. Долго ему не продержаться. Эта штука убьет его. Мысль о том, что он умрет, бормоча всякую чушь, как выживший из ума старик, наполнило его ужасом.
«Джордж уехал на свидание с Нормой Уиллис. Ты заведешь лошадь сам. Вик, и повесишь ей торбу. Будь хорошим мальчиком.»
«Это не моя работа.»
«Виктор, ты ведь любишь свою мать.»
«Люблю. Но это не значит…»
«Ты должен любить свою маму. У мамы грипп.
Нет, мама, у тебя не грипп. У тебя туберкулез, и он убьет тебя. В девятнадцать сорок семь. А Джордж умрет ровно через шесть дней после того, как попадет в Корею. Этого времени как раз хватит на одно письмо, а потом
— бах-бах-бах.»
«Вик, ты поможешь мне и заведешь эту лошадь сейчас, и это мое последнее слово.»
— Это у меня грипп, а не у нее, — прошептал он, вновь выныривая на поверхность.
Он смотрел на дверь и думал о том, что даже для госпиталя она выглядит чертовски забавно. У нее были закругленные углы, по краям которых шли заклепки, а нижний косяк поднимался над кафельным полом дюймов на шесть.
Даже такой плотник, как Вик Палфри мог бы (дай мне комиксы, Вик, ты уже насмотрелся вдоволь) (мама, он отнял у меня комиксы! Отдай назад! Отдааай, говорю тебе) соорудить дверь и получше. Да она ведь (стальная) Мысль вонзилась ему гвоздем в мозг, и он попытался приподняться, чтобы разглядеть дверь получше. Ну да, так и есть. Именно так и есть. Стальная дверь. Зачем это в госпитале нужна стальная дверь? Почему его здесь заперли? Что случилось? Действительно ли он смертельно болен? Не пора ли ему подумать о том, как он предстанет перед Господом? Господи, что случилось? Он безуспешно попытался проникнуть сквозь серый туман, но лишь голоса доносились до него, очень далеко, голоса, обладателей которых он не мог вспомнить.
